Отдельное круглое лицо проявилось где-то вдалеке.

– Эдит, ты!

– Да, солнышко, я. – В роли зачинщицы Эдит самодовольно манила Ирму коротким толстым пальцем. – Ну же, расскажи нам. Мы ждали достаточно долго.

Толкание локтями, бессвязный ропот.

– Эдит права. Давай, Ирма… Рассказывай.

– Да что я вам могу сказать? Вы все здесь с ума посходили?

– Висячая скала, – ответила Эдит, пробиваясь вперед. – Мы хотим узнать, что случилось с Мирандой и Марион Куэйд.

Обычно молчаливые новозеландские сестры громко добавили:

– Здесь нам никто ничего не объясняет!

Вступили и другие голоса:

– Миранда! Марион Куэйд! Где они?

– Мне нечего вам сказать. Я не знаю.

Вдруг наполненная силой, которая протолкнула ее тонкое тело через сплоченные ряды, Мадемуазель оказалась рядом с Ирмой и взяла ее за руку.

– Идиотки! Неужели у вас нет мозгов? Нет сердца? Как la pauvre[22] Ирма может рассказать нам то, чего не знает?

– Все она знает, только говорить не хочет. – Кукольное личико Бланш, обрамленное взлохмаченными волосами, пылало от злости. – Ирма не любит делиться взрослыми секретами.

Крупная голова Эдит ходила вверх-вниз, будто китайский болванчик.

– Тогда я вам расскажу, если она не хочет. Слушайте все! Они мертвы… мертвы. Миранда, Марион, мисс Макроу. Мертвее некуда, лежат в страшной пещере на Висячей скале, где полно летучих мышей.

– Эдит Хортон, ты глупая врунья! – Мадемуазель вдруг влепила Эдит пощечину. – Матерь Божья. – Французская леди начала молиться вслух. Стоявшая в стороне Розамунд тоже молилась – святому Валентину. Других святых она не знала, вот и обратилась к нему. Миранда любила святого Валентина. Миранда верила, что сила любви способна все преодолеть.

– Святой Валентин, я не знаю, как правильно тебе молиться… дорогой Валентин, пусть они оставят Ирму в покое и возлюбят друг друга – ради Миранды…

Нечасто к доброму святому Валентину, по обыкновению занятому легкомысленными романтическими делами, обращаются с такой простодушной молитвой. Вполне справедливо приписать заслуги именно ему за быстрый и действенный отклик в виде улыбающегося посланника небес под личиной ирландца Тома, восхитительно крепкого и мужественного, застывшего с открытым ртом у двери в гимнастический зал. Чудесный беззубый Том, только что вернувшийся от дантиста в Вудэнде, радовался, несмотря на боль в челюсти, за бедных девчушек, которым в кои-то веки разрешили позабавиться. С уважением улыбаясь Мадемуазель, он ждал, когда наступит подходящий перерыв в развлечениях (чем бы они тут ни занимались), чтобы передать мисс Ирме послание от Бена Хасси.

Появление Тома отвлекло девочек; они повернули головы в его сторону, и Ирма сумела вырваться, Розамунд встала с колен, а Эдит прижала руку к пылающей щеке. Вестник передал поклон от мистера Хасси, который сказал, что если мисс Леопольд желает успеть на «Мельбурнский экспресс», то ей нужно поспешить; после чего Том добавил:

– Удачи вам, мисс, от меня и от всех остальных с кухни.

Вот так быстро и просто все закончилось, и девочки послушно расступились, чтобы пропустить Ирму. Мадемуазель легонько клюнула ее в щеку.

– Твой зонтик висит в холле, ma chérie. Что ж, au revoir[23], еще увидимся. (И все же никогда… больше никогда, моя голубка.)

Девочки ради приличия пробормотали слова прощания, глядя вслед Ирме, покидающей гимнастический зал прежней изящной походкой. Переполненная бесконечным состраданием к неразгаданным и вовек необъяснимым печалям, девушка обернулась в дверях, помахала рукой в перчатке и слабо улыбнулась. Так Ирма Леопольд ушла из колледжа Эпплъярд и из жизней других воспитанниц.

Мадемуазель посмотрела на свои часы.

– Опаздываем, девочки. – В плохо освещенном гимнастическом зале быстро становилось темно. – Бегом по комнатам! И смените унылые шаровары на что-нибудь симпатичное к ужину.

– Можно надеть розовое? – поинтересовалась Эдит Хортон.

Воспитательница подняла на нее взгляд.

– Можешь надеть что хочешь.

Медлила только Розамунд.

– Помочь вам прибраться, Мадемуазель?

– Спасибо, Розамунд, не надо. У меня разыгралась мигрень, и я хочу немного побыть одна. – Дверь в пустое помещение закрылась. Лишь сейчас Мадемуазель вспомнила, что Дора Ламли так и не привела директрису.

Нелегко появляться с достоинством из тесного чулана, где сидишь, скорчившись и припав одним глазом к замочной скважине. Дора Ламли, наконец, благоразумно решила, что пора выбираться из убежища.

– Так-так! Смотрите, маленькая храбрая жаба вылезла из своей норы!

Ниточка слюны смочила сухие губы Доры Ламли.

– Мадемуазель, какая грубость!

Диана, аккуратно собиравшая ноты, бросила презрительный взгляд на младшую воспитательницу.

– Как же я не догадалась! Вы и не думали передавать мою просьбу директрисе?

– Было слишком поздно! Кто-нибудь заметил бы меня… Я ничего не могла сделать.

– Тогда делайте сейчас и помогите мне привести в порядок этот жуткий зал. Не хочу, чтобы завтра утром здесь обнаружили что-нибудь странное.

– Самое главное, Мадемуазель – что же мы скажем миссис Эпплъярд?

– Ничего.

– Ничего?

– Вы меня слышали! Именно так – ничего.

– Поразительно! Я бы на вашем месте их выпорола.

– В французском языке есть слово, которое à merveille[24] описывает вас. Malheureusement[25], приличные люди его не используют.

Землистого цвета щеки покраснели.

– Как вы смеете! Я сама сообщу миссис Эпплъярд об этом постыдном поведении. Сегодня же вечером.

Диана де Пуатье подняла с пола атлетическую булаву.

– Видите это? У меня невероятно крепкие запястья, мисс Ламли. Если вы не пообещаете помалкивать о том, что случилось на занятии… я ударю вас изо всех сил. И никто не станет подозревать учительницу французского. Понимаете?

– Вам нельзя доверять маленьких невинных девочек.

– Согласна. Когда меня воспитывали, я думала, это будет намного веселее. Alors! C’est la vie[26]. Обещаете?