— Итак, начнем с первой полосы, — начала Надя летучку. — Дорожно-транспортное происшествие с фотографией пойдет в центре.

Ответом ей было общее напряженное молчание.

— В чем дело?

Реджи кашлянул и протянул ей листок бумаги.

— Это получено по телеграфу, пока тебя не было.

У Нади потемнело в глазах. Она вдруг почувствовала более острую боль, чем во время приступа. Два года, повторила она про себя. Как сможет выдержать их такой чувствительный человек, как Ален? А она?

На лицах своих коллег она заметила сочувствие и жалость. Надя сделала глубокий вдох и подавила желание закричать. Она была так уверена, что письма и петиции произведут впечатление. Она всегда так верила в силу печати и на этот раз ошиблась.

Комок слез застрял в горле, и она произнесла:

— Я… Это, конечно, главная новость. Если никто не возражает.

Никто не возражал.

— Что мы можем дать для иллюстрации?

Поколебавшись, фотокор Нора достала из папки только что переданную фотографию.

— Вот эта годится?

Фото было сделано всего несколько часов назад в тот момент, когда Алена выводили из зала суда. Его большие руки — такие уверенные, нежные и ласковые — были закованы в наручники и пристегнуты к цепи на талии.

— Нет, — жестко отвергла она. — Только не это. Это не тот человек, которого мы знали и которого так любили.

Надя перебрала фотографии из газетного архива. Их оказалось немного.

— Дадим фото, где он танцует с Эддой в день ее семидесятилетия.

Фотокор снял его смеющимся над чем-то, сказанном Эддой, с глазами, полными любви к его самой беспокойной пациентке.

— Согласна, — живо откликнулась Анна.

— И я, — подтвердил Реджи. — Никто в городе не считает дока преступником.

— Смешно думать о нем иначе, только — наш любимый доктор, — подчеркнула Бетти.

Все начали вспоминать, каким замечательным врачом был Ален. Надя извинилась и сбежала в свой кабинет, где, сидя в большом кресле под строгим взглядом отца и обнимая горшок с фиалками, подаренный Аленом, безутешно разрыдалась.

Наступило лето, и Георг, как уже привык думать о себе Ален, по ночам изнемогал от жары в своей запертой комнате. Он был отправлен в тюрьму с самым мягким режимом, где заключенные жили в двухместных комнатах, а не в клетках, и где строгие правила их почти не подавляли.

И все же его дверь с девяти вечера и до шести утра запиралась снаружи. Тюрьма была огорожена двенадцатифутовой изгородью из металлической сетки с колючей проволокой наверху, а охранники вооружены.

Отец ожидал его на скамейке во дворе. Это было не первое его посещение, и все же Георг держался напряженно в его присутствии.

Джентльмен до кончиков ногтей, старший Лейтон встал при появлении сына. Они обменялись рукопожатием.

— Ты выглядишь неплохо, — через минуту проговорил отец.

— Ты тоже.

Отец горько заметил:

— Мы оба лживые сукины дети. Ты выглядишь хуже, чем в прошлом месяце, когда ты выглядел достаточно плохо. Что же касается меня, мы оба знаем, что я раздражительный старый скряга, которому много лет назад следовало удалиться на покой.

— И почему вы этого не сделали, сэр?

— Не нашел врача, которому мог бы доверить мою практику.

— Я должен рассматривать это как предложение?

Отец все еще был способен пронзить его взглядом.

— Если ты хочешь этого, то да. Твой патент еще имеет силу в Массачусетсе, хотя медицинский совет и наложил на тебя некоторые ограничения.

По этому решению профессионализм Георга будет проверяться ежегодно в течение пяти лет. Если за это время подтвердится безупречность его работы, проверка будет отменена.

— Я высоко ценю ваше предложение. — Георг действительно оценил сказанное отцом, но не знал, что делать с этим предложением.

— Подумай, у тебя есть время.

— Еще восемнадцать месяцев.

— Вот именно.

Они оба взглянули на газеты, лежащие на столе между ними. Георгу не разрешали получать прессу по почте, и отец подписался на «Фри пресс» Миртла.

Георгу очень хотелось развернуть верхний экземпляр Надиной газеты. Они переписывались, но Надя писала чаще, чем Георг. Писала ему и Элли. Он посылал ей открытки на каникулы, просил отца послать цветы в день рождения Нади и шампанское, когда ее выдвинули кандидатом на премию Пулитцера.

— Как она?

Лицо отца чуть смягчилось.

— Ник сообщил мне, что все хорошо. И сейчас Надя преуспевает.

— А Элли?

— Ну, эта егоза вообще прекрасно. Как я понял, она становится неплохой пианисткой.

— Говорил ли Ник что-нибудь еще?

Отец внезапно заинтересовался чем-то за левым плечом Георга.

— Да вроде больше ни о чем…

Георг заметил розовые пятна, проступившие на щеках отца.

— Не достаточно ли мы уже лгали друг другу, отец? — мягко спросил он.

Старший Лейтон опустил глаза, вздохнул.

— Ник действительно говорил что-то о бывшем Надином муже. Похоже, он снова принялся ухаживать за ней.

— Успешно? Ник не говорил?

Лейтон-третий посмотрел на сына сочувственно.

— Он не уверен, хотя и просил сообщить тебе, что она все еще улыбается при одном упоминании твоего имени.

— Уже неплохо, — проворчал Георг.

Они помолчали, словно им не о чем было говорить, потом отец кашлянул.

— У миссис Адам впечатляющее прошлое. Ее отец пользовался репутацией дельного и честного человека, совершенно безупречного. И дед — тоже.

— Надя очень гордится семьей, но она сама сделала карьеру, — довольно резко подчеркнул Георг.

Лейтон-старший улыбнулся.

— Не сердись, сын. Судя по тому, что я узнал, миссис Адам замечательная и очень преданная женщина. К тому же я не намерен говорить ничего нелестного о женщине, которая однажды — я надеюсь — станет моей снохой.

Георг был поражен этими словами, а отец рассмеялся.

— Если эта женщина вернула тебе способность уважать себя, я приму ее с радостью, каким бы ни было ее происхождение. Я люблю тебя, Георг, и очень жалею, что доставил столько горьких минут, требуя твоей безупречности, хотя сам был далек от нее.

Георгу потребовалось время, чтобы осознать: отец любит его.

— Я… я благодарю вас, сэр. — Этими чопорными словами Георг пытался дать понять отцу, что тоже любит его.