— Что интересно, я говорю: «Ум-ский фамилия, меня вызвали его опознать», и мне показывают… Какого-то старика явно!.. Ну я же знаю своего друга… Не мог он так постареть за две недели! Я говорю: «Вы че, оборзели? Ему же было сорок лет! А этому шестьдесят минимум! Я отказываюсь его опознать. Похож, но не он!» Они предъявляют паспорт. И нашли в его паспорте фотографию. Твою фотографию, Ася!

Они смотрели в пол оба, муж и его брат.

На мокром кухонном столе лежал потертый снимок. Ася взяла его в руки. Да. Это она там, у скульптора.

Джо продолжал:

— А они извиняются и вывозят еще одного Ум-ского. Нашего. У них двое там с этой фамилией в милицейском морге оказались. Тот тоже на улице замерз. Но наш давно, а тот недавно. В воскресенье, видимо.

Ася заплакала.

Никто, ни одна молодая тварь (в старинном смысле слова, то есть молодое существо) — никто не думает о будущем. То есть мечтают, воображают, так и сяк прикидывают, и в этих грезах проскакивают кадры каких-то райских видений, путешествия на большой машине, аплодисменты и толпы, новые страны, большие деньги и что будем покупать и т. п., — а пока что довлеют человеку, то есть его преследуют и отягощают, мелкие нужды дня: выжить, что-то купить, сдать экзамены, выдержать придирки окружения, то есть справиться именно сейчас.

И девушка, глубоко и сумеречно задумавшись, чувствуя себя в ловушке, идет на аборт. Ничто не способствует появлению на свет этого нежеланного ребенка, а мальчик, от которого беременность, на вопрос отвечает, что пока нет. И уже смотрит на дверь, не желает ответственности на всю оставшуюся жизнь, он сам объект любви, и у него, видимо, тошнит и тянет в нутре, как только он воображает себе эту обузу.

Не его самого несут по жизни на руках, как он привык, а он должен нести. Так вот: ответ «пока что нет»!

Далее девушка действительно остается одна, но жизнь устроена так, что практически все женщины хоть раз да выходят замуж — и она вышла.

Все было весело, бедно, все в перспективе, мальчик-муж был основательный, сирота при старшем брате, и все тянулся его переплюнуть — тот женился, и этот сразу тоже, у старшего дочь — ну и у него будет дочь.

Родилась чудесная девочка, и два лица все склонялись над нею, два любящих сердца, одно кормило и одевало, другое все тянуло девочку к свету, к далям новой педагогики, дитя должно было стать лучше, чем у брата, должно было вырасти необыкновенным! И стало им. Играла на скрипочке. (А у старшего брата, с которым вместе жили в деревне, дочка была уже трех лет и все опаздывала проситься на горшок!)

Но все в мире проходит, миновали и эти годы негласного соревнования, оба брата со временем заново полюбили молодых девушек буквально синхронно и ушли, поделив квартиры. Все в рифму.

Обе двоюродные девочки выросли, старшая всему обучилась и закончила в свое время институт, и младшая тоже завершила наконец-то немудрящее заочное педагогическое образование. (Слишком талантлива была и выделялась, вот и не попала туда, куда хотела, на дневное отделение в консерваторию, метила очень высоко! А там брали потомков семей по протекции, ясное дело, дурак из династии попал, а наша нет.)

При этом она так обиделась, что больше никогда не брала в руки скрипку.

Закончим на этом, сказала оскорбленно.

Затем эта младшая девочка, краса и гордость матери и ушедшего к другой женщине отца (там детей не было), эта малышка нашла себе сердечного друга, причем крупного и неказистого до последней степени, дворянин в юмористическом смысле, вот как бывают дворняги.

Без кола и двора, приезжий из далекого городка.

Кого поплоше выбрала, тоже своего рода протест против ухода отца, мать решила.

Отец изменил, и те, красивые и умные, изменят.

Московские мальчики все были балованные, а этот не такой, он у нас чудной.

Прошел армию, беспредел, друг его там полез в петлю, покончил с собой, и тогда его самого определили в психушку, на всякий случай, после чего пришлось все равно дослуживать (чтобы в документах не было, что комиссовали по шизофрении).

Так в восторге пересказывала трудную судьбу своего суженого новозаявленная невеста. Но он талант в математике!

Видно, этот якобы талант и привел его в тот самый заочный пединститут, тут пути и сошлись — компьютерщик по вызову из подмосковных окраин и наша дочка.

Отец мрачно с ним познакомился. Несостыковка полная. Тот паясничает. Отец отчалил в гневе.

А у этих вечера вместе, проводы, беседы за чаем, рассказы о загубленной молодости. Она его за муки полюбила.

А за что он ее полюбил — да надеется на московскую квартиру, чтобы прописаться и стать жителем столицы, как они все!

И вдруг он оказался уже в постели, остался переночевать.

Хозяйку, кстати, никто не спросил, не предупредил, она обо всем догадалась, когда увидела, что в прихожей тоже остались на ночевку здоровенные, расшнурованные до предела кроссовки. Разнузданные какие-то.

Нечистые.

Ужаснулась, какой удар. Не могла спать. Приняла лошадиную дозу валерьянки, кот начал плясать вокруг, тереться.

Тем дело и кончилось.

Разумеется, мать девочки была недовольна таким зятьком, старалась ни о чем не думать, будучи интеллигентной женщиной, но подруги шутили в том смысле, что и хорошо, вдвоем будут сверкать голым задом.

И она думала так же, только не говорила. Не говорить — это уже подвиг.

Потому что все вокруг дружно твердили, что не иначе как этот позарился на ваш маленький кусок жизни, на то, что единственное осталось после развода и раздела. Сначала треть отобрал твой муж, теперь очередь за остальным? Ладно, подруги вообще всегда ревнивы.

Но мать девочки, видимо, и сама как-то не пыталась притворяться, не выглядела радостной, а печалилась, бедная, на этой нищей свадебке, где присутствовали подружки невесты и почему-то один дядя жениха, бизнесмен из Вышнего Волочка.

Который занял собой все пространство громким голосом и рассказами о Париже, где был на семинаре, который они сами же с ребятами и организовали. Он бурно хохотал, рассказывая, как трое русских бизнесменов жили в одном номере и поставили эксперимент: сколько же льда производит машина в гостиничном коридоре?

Вернувшись из ресторана, где крепко погуляли, они для этого мотались всю ночь с двумя мусорными емкостями из номера к здоровенному морозильному бункеру, который стоял в коридоре, по очереди загребая лед и сваливая его в свою ванну.

С хохотом причем, удалые бывшие научные сотрудники.

Подыхали от смеха буквально!

А о себе он рассказал, что он сам, дядя, потом заинтересовался выползающей из автоматического прибора бумагой (это дело располагалось над унитазом и производило гигиеническую подстилку на седло) и множество раз нажимал кнопки, рассчитывая, что бумага когда-то кончится! Весь был, как в сугробе, в полосах этой бумаги!