Я уже открыл рот, чтобы сообщить ей, что другие мальчики из Бухенвальда занимаются алгеброй и физикой, а многие уже ходят во французскую школу. Я вовсе никакой не умный. Но прежде чем начать, я поглядел на мадам Минк, которая затрясла головой, словно знала, что я собираюсь сказать.

– Я бы хотела, чтобы ты приехал к нам на выходные, – настаивала Жанна. – Я свожу тебя в оперу или на симфонический концерт. Ты был на таких когда-нибудь?

– Только в Экуи и тут, – буркнул я. А сам вспомнил папу и музыку Бетховена, которую он так любил слушать. Его любимая вещь, «Соната № 14», или «Лунная соната», заполняла наш дом, просачиваясь, словно туман, под двери и сквозь трещины в стенах, так что ее было слышно и на улице.

– И в мои любимые рестораны, – продолжала Жанна.

– Даже не знаю, – ответил я, медленно качая головой. Я был перепуган, очень-очень сильно. Я только-только начал привыкать разговаривать с Авророй, единственным человеком не из числа Бухенвальдских мальчиков или персонала, помогающего нам. Что я скажу детям Жанны? О чем нам разговаривать? Что Жанна подумает обо мне, когда поймет, что, как бы она меня ни развлекала, я больше никогда не буду радоваться?

Мадам Минк кашлянула.

– Может, хотя бы попытаешься, Ромек? Только одни выходные. Если больше не захочешь ехать, тебе не придется.

– Мадам считает, что тебе может понравиться приезжать к нам, знакомиться с французской культурой, – подхватила Жанна. – Я слышала, ты любишь ходить в джаз-клубы. Знаешь, джаз появился в Париже в Первую мировую войну. А когда немцы оккупировали Францию, он стал нашим тихим, парижским способом сопротивления нацистам. Нацисты с их прямолинейностью, упорядоченностью, пунктуальностью и чистотой расы – полная противоположность джазу, который впитал в себя музыкальные традиции со всего мира и олицетворяет свободу, разнообразие и импровизацию. Я слышала, ты тяготеешь к джазу. Что он увлекает тебя так же, как нас, французов. Я с удовольствием свожу тебя на концерт, например Джозефины Бейкер. Или Эдит Пиаф. Она, конечно, не поет джаз, но зато она – моя подруга.

Жан прочистил горло, и я вздрогнул, позабыв, что он тоже находится в комнате. Из нагрудного кармана он вытащил плитку шоколада и протянул ее мне.

Я уставился на блестящую обертку.

«В мире есть и хорошие люди, Ромек», – сказал как-то Яков, надевая на меня свитер, который подошел бы даже самому крупному мужчине в Бухенвальде. Была зима, и тем не менее какой-то человек, еще один замерзающий заключенный, отдал свой свитер из Красного Креста мне, чтобы я грелся.

«Там, где есть монстры, – говорил Яков, – есть и ангелы, ведущие нас за руку. Никогда не забывай об этом».

Вот как получилось, что я принял предложение Жанны.

* * *

После того, как Жанна и Жан уехали, мадам Минк заговорила со мной о том, что OSE подумывает свести нас, мальчиков из Бухенвальда, с другими подростками-евреями, французами, живущими в Париже.

Она сказала, что французские мальчики помогут нам почувствовать себя частью французского общества и культуры. Мне в пару она выбрала мальчика по имени Жак, у которого был младший брат Анри. Пока мадам Минк говорила о том, как французские мальчишки приобщат нас к подростковой культуре и познакомят с обычными занятиями подростков, в голове у меня мелькали картины из Ченстоховы. Как-то на рассвете, еще до переклички, я выглянул в пыльное оконце барака и вдалеке увидел мальчика, шагавшего по полю возле лагеря. Он был примерно моего возраста и нес в руке металлическое ведро. Я смотрел, как он набирает из колодца воду, а потом идет через поле назад, к дому, из трубы которого поднимался в небо дым, напоминающий бледные чернильные разводы. Я задумался, какой жизнью он живет. Может, сейчас они всей семьей сядут завтракать? Знает ли он, что по другую сторону забора из колючей проволоки есть такие же мальчишки, которые смотрят сейчас на него? Ходит ли он в школу? У него на шее был красный шерстяной шарф, связанный, наверное, мамой или бабушкой.

Красный шарф. Помню, в тот момент я поклялся, что если когда-нибудь вернусь домой, попрошу маму связать мне красный шерстяной шарф.

– Ромек, я не хочу вселять в тебя напрасные надежды, – донеслись до меня слова мадам Минк.

– Что? – переспросил я, не понимая, о чем она говорит.

– Ты меня не слушал?

Я покачал головой.

– Ромек… есть один мальчик в Швейцарии… возможно, это твой брат Мотл.

Единственное, о чем я мог думать, пока мы с Жаком и Анри гуляли в близлежащем парке, был Мотл.

Мотл не хотел становиться портным, как папа. И солдатом, как Хаим, тоже не хотел. Мотл, похоже, не хотел даже быть ребенком. Когда мы с Мойше играли в футбол, ловили лягушек или просто бегали по улице, Мотл копался в проводах и чинил поломанные электроприборы для наших соседей. Он собирался поступить в университет, стать инженером и знал, что, будучи евреем, должен показать лучшую успеваемость в школе, потому что в Польше для евреев выделялось всего несколько мест на каждом факультете. Все свое свободное время Мотл посвящал учебе и был не только одним из лучших, но самым лучшим и в нашей школе, и во всех ближайших, вплоть до самой Варшавы. В ту осень, когда нацисты вторглись в Польшу, Мотл должен был поступать. Но нацисты ввели новые правила, а по ним евреи не могли учиться в университетах.

Жак и Анри рассказывали про концерты в парке, куда хотели меня сводить, и про городские танцы. Они оба были выше меня ростом. Они болтали, держались дружелюбно и открыто, но не казались такими всезнайками, как Салек. Я чувствовал, что они искренне хотят лучше узнать меня.

Жак и Анри наперебой рассказывали, как папа спрятал их в христианском монастыре на время нацистской оккупации. Им надо было притворяться послушниками. Их мама тоже пряталась в деревушке на юге страны. Но папа пропал без вести, а друг семьи, которому удалось выжить, сказал, что видел его в Аушвице перед отправкой в Биркенау, что практически всегда означало смерть.

Было что-то в этих мальчиках, в их разговорах казавшееся мне знакомым. Дорожка шла по берегу узкой реки, и в какой-то момент мне показалось, что я гуляю с двумя своими братьями. У меня даже дрожь побежала по спине, потому что я ни разу не ощущал такого с Салеком, Мареком и даже с Абе.

В Париже, рассказывали мальчики, если показываешь удостоверение, подтверждающее, что ты еврей, тебя пускают в кино бесплатно. У Жака и Анри такие удостоверения были. Я показал им свой значок ветерана войны, также дававший бесплатный доступ в театры и на концерты. Недавно мальчики посмотрели Мадам Пимпернель, или Парижское подполье, а еще Назначение: Париж! Им нравились военные фильмы, потому что в монастыре у них не было никакой информации и они не знали, что происходит в мире. В отличие от меня они хотели знать, что происходило в Европе, как так вышло и не может ли это случиться снова. Потом Жак заговорил о новом фильме про Тарзана. Я навострил уши. Жак забрался на кованые ворота, заколотил себя в грудь, а потом издал клич Тарзана; к собственному удивлению, я спросил, не можем ли мы пойти посмотреть этот фильм вместе.