Я уставился в пространство, терзаемый душевной болью; сердце мое колотилось так быстро, что мне казалось, оно вот-вот остановится, мне хотелось одновременно и плакать, и драться, и бежать.

– Единственное, что я помню, это ненависть, – тихо прошептал я. – Никакого бога нет. Существуй он на самом деле, он сделал бы так, чтобы я помнил любовь.

Мы с профессором посидели молча, наблюдая за крошечной птичкой, кружившей между цветов.

– Иногда я не могу сказать, жил ли вообще до того, как попал в концлагерь, – произнес я наконец глухим голосом. – Когда я вспоминаю что-то из той жизни… это как мечты, которых никогда не было.

– Я тоже это чувствую, – сказал профессор после долгой паузы. – Наверное, со всеми нами так. Но я знаю, что моя дочь действительно была. Потому что вижу ее в тебе.

Мы с моим братом Мотлом стояли рядом возле крохотного окошка в нашем доме, вытянув шеи и раздвинув мамины кружевные занавески.

Уже несколько дней мы слушали рев аэропланов немецкого Люфтваффе, пролетавших над головой, и отдаленные взрывы бомб. Их мишенями были крупные города. Хаим сказал, что мы, в Скаржиско-Каменне, находимся в безопасности из-за оружейного завода. Немцы не станут бомбить то, что нужно им самим.

Когда бомбардировки закончились, по улицам покатили немецкие танки и грузовики, сотрясая стены наших домов. За ними последовали солдаты на мотоциклах, потом солдаты на лошадях и наконец пешие, в островерхих касках.

Я рвался выбежать на улицу, встать у обочины и приветствовать немецкую армию. В каждой руке у меня было по игрушечному деревянному солдатику – их сделали для меня папа с Хаимом. Из дубовых чурок они вырезали целую армию. Я хотел показать немецким солдатам, что когда-нибудь буду таким же, как они, военным. Хотел сказать им, что разыгрываю великие сражения и строю крепости из камней, веток и листьев, а вокруг пальцами копаю окопы. Немецких солдат наверняка поразит тот факт, что Хаим обучил меня военной стратегии и приемам выживания, освоенным в польской армии: например, как по многу дней обходиться минимумом еды, питаясь по расписанию, чтобы сохранять силы – ведь на настоящей войне солдаты могут надолго оказаться в осаде. Я знал, какие корешки, листья, травы и цветы съедобны, а какие ядовиты, поэтому мог долгое время сохранять боеготовность, если это понадобится. Хаим учил меня побеждать не силой, а смекалкой.

Но когда немцы вошли в Скаржиско-Каменне, мама сказала нам с Мотлом оставаться дома. На улице опасно. Танки могут нас не заметить, особенно меня. Я ведь еще маленький. Это был первый раз, когда я по маминым глазам понял, что она лжет. Чего-то она нам не говорила.

Ведь после прихода немцев у мамы начали трястись руки, спина сгорбилась, а волосы стали сухими и ломкими, словно с каждым днем она старела на целый год. Немцы немедленно заняли все правительственные здания, развесили повсюду кроваво-красные флаги со свастикой и заявили, что теперь они – наши хозяева. По всему городу пестрели плакаты, сказал Хаим маме как-то ночью, утверждавшие, что евреи – преступники. Витрины лавок, принадлежавших евреям, заколачивали досками, а сверху большими буквами писали ИУДА. Евреям запретили ходить по тротуарам, покидать свои дома после определенного часа, делать покупки в большинстве магазинов, посещать парки и даже гулять по дорожкам вдоль реки Каменна.

Вскоре после того, как немцы пришли в город, двое солдат постучались к нам в дверь. Они спросили маму, не угостит ли она их чаем. Двое мужчин, оба ростом с Хаима и вряд ли старше него, уселись за папиным широким столом. Дрожащим голосом мама спросила, добавить ли им в чай сладкого вина. «Оно очень вкусное, – сказала она. – Ароматное. Очень хорошее».

Солдатам понравился мамин чай, и они съели с ним несколько медовых пирожков.

Когда они ушли, папа выдохнул и сказал мне:

– Видишь, немцы – люди цивилизованные. Они не причинят нам зла.

Но солдаты приходили снова и снова. У них была разная форма – с другими знаками отличия, других цветов, и каждой соответствовала своя степень жестокости.

Эсэсовцы в сине-стальной форме были хуже всего.

Именно с их появлением в Скаржиско-Каменне началась стрельба.

Сначала я не понимал, что это за звуки – словно в воздухе взрываются петарды. Я думал, что где-то праздник, а мы его пропускаем. Я подпрыгивал на месте, умоляя маму выпустить меня из дома, чтобы я мог посмотреть.

Мама, стремительно увядавшая, сжимавшаяся в размерах, мне не разрешала. Я не мог даже выйти в уборную без сопровождения кого-то из старших братьев.

Немцы убили мэра Скаржиско-Каменне. Запретили евреям проводить религиозные церемонии. Матерей и отцов еврейских семей, всех в трудоспособном возрасте, они отправляли на фермы или на фабрики, которые захватили и передали во владение немецким компаниям.

По всей Польше убивали адвокатов, врачей, профессоров, артистов, музыкантов, журналистов, политиков и бизнесменов. Я случайно услышал, как Хаим говорил папе, что немцы убивают образованных людей – всех, способных возглавить сопротивление или восстать против нацистов. Хаим сказал, что Польша нужна нацистам для их плана «Lebensraum», или пространство для жизни, в соответствии с которым наша страна должна была превратиться в сельскохозяйственные угодья, обслуживающие Германию, чтобы немцы могли жить и увеличивать свое население.

Хаим говорил, что польские солдаты, которых не убили в ходе вторжения немцев, бежали – некоторые в Россию, куда он тоже надеялся попасть, некоторые на запад, чтобы присоединиться к союзническим войскам. Польские самолеты улетели в Англию, к Британским Королевским военно-воздушным силам. По словам Хаима, между Францией, Великобританией и Польшей существовало соглашение: если Германия вторгнется в Польшу, Франция и Британия придут к нам на помощь. Но никто не пришел. Союзники предали Польшу. Нас бросили на произвол судьбы.

Мама раздала нам нарукавные повязки, которые немцы приказали носить всем евреям: черно-белые, с желтой звездой Давида. Мне было девять, а с этого возраста детям тоже полагалось носить повязку, чтобы солдаты, надзиравшие за нами, знали, что мы – евреи.

Хаим прознал, что нас собираются выселить из дома. Поэтому когда немецкий солдат пришел к нам и приказал переселяться в другое место под названием еврейский квартал, или гетто, у мамы уже были упакованы наши вещи, а папа загрузил в тачку одеяла, матрасы, чемоданы и семейные фотографии в рамках.

Мы шли по мощеным улицам, красным от крови людей, расстрелянных там. Всю дорогу папа бормотал себе под нос, что это просто ошибка. Плохие люди затесались среди хороших.