Неужели и завтра Платоныч опять не придет? От Пины тоже давно ничего нет. Родион доставал из чемодана ее зимние письма и, пока совсем не затемнивало, перечитывал их.

Наступило утро, когда он не выдержал – поднялся, цепляясь за что попало, вылез на крыльцо. Долго отдыхал на нижней ступеньке, потом выломил палку из частокола, поковылял на почту. Пока он лежал, скверы зазеленели, однако на свежую траву еще не села городская пыль. Родион, запьяневший от воздуха, тихо брел вдоль домов, чтоб в случае чего опереться о стену. Лоб у него стал мокрый. Люди оглядывались.

На большой улице, у почты, позвонил Платонычу. Тот сказал, что не мог зайти: полсотни очагов по тайге, такого много лет уже не было, – и он даже бриться перестал.

– Осколок твой как? – спросил Родион. – Барометр-то?

– Не болит, проклятый! Да нет, дождей, пожалуй, ждать нечего…

– Какие еще дела?

– Тунеядцев к нам пригнали.

– Кого? Кого?

– Тунеядцев из Москвы и Краснодара.

Так и не разобрав, о чем толкует летнаб, Родион замолчал.

– А как ты? – послышалось в трубке.

– Да хожу…

– Ходишь или доходишь?

– Хожу. У меня к тебе дело, Алексей Платоныч.

– Говори.

– Возьми полетать.

– Когда? – через паузу спросил Гуцких.

– Сейчас.

– Полежи, полежи еще! Полежишь? Алло! Ну чего ты молчишь, Родион? А? Алло! Поправиться тебе надо. Ноги-то опали? Ты что не отвечаешь?

Родион молчал, часто дыша в трубку.

– Ну ладно, – сдался Гуцких. – Послезавтра у меня облет малым маршрутом. Прислать пикап?

– Доберусь, – сказал Родион и повесил трубку.

На почте его ждало письмо от Пины. Родион не стал там его читать. Вот доберется и ляжет – тогда. На обратном пути он то и дело щупал карман пиджака, и письмо хрустело. Родион ничего не замечал на улице и совсем не останавливался отдыхать. Ничего, дошел. Дома прислонил письмо к стакану, поправил его, чтоб виднее было, потом охнул, повалился на койку и замер, ожидая, когда отпустит…

Задребезжали стекла в окне, и, грузно ступая, вошла хозяйка. Спросила тающим голосом:

– Кушать будете, Родион Иванович?

– Нет. – Он досадливо поморщился, шевельнулся. – Нет, попозже…

Интересно, о чем Пина в этом письме? Как-то сообщила, что собирается в город, но нельзя было понять, шутит она или всерьез. Он бы сам, конечно, съездил к ней зимой, да дорога туда самолетом двадцать рублей в один конец, а там еще семьдесят верст неизвестно как. Но вообще-то дело не в дороге, уж как-нибудь бы. В каком качестве он заявится, вот что было главным. Родион послал ей батареи для приемника, а потом на кордон пошли книги по заказу, однако он не все, что она просила, мог найти и одну даже «зачитал» для нее из городской библиотеки.

Медленно, сдерживая нетерпенье, он надорвал конверт, аккуратно достал письмо и засмеялся, – как всегда, странички исписаны маленькими буковками, значит, читать можно будет долго. Опять засмеялся – начинала Пина действительно смешно. Она писала, что хочет работать пожарником. Дальше пошло длинное описание весны вокруг кордона, начались шутки-прибаутки и среди них одна нехорошая – Пина собиралась поджечь лес, но не для того, чтобы кто-то прилетел его тушить, а для практики. В конце она сообщала, что вместе с письмом села на пароход, плывет, но письмо дойдет раньше, потому что в Гиренске она пересядет на самолет, а «ваша знакомая, ныне бесправная безработная, но через несколько дней лесной пожарник Агриппина Чередован, прибудет следом».

Родион отложил письмо, обалдело посмотрел в потолок и снова рассмеялся. Вот это номер!

После завтрака он, посвистывая, вылез на крыльцо. Надо было топор ладить, потому что на том разнесчастном пожаре Бирюзов не углядел дорогой инструмент Родиона, – наверно, кто-нибудь из деревенских приголубил его любимый «звонарик». С ним Родион не расставался много лет ни на земле, ни в воздухе, и они не раз выручали друг дружку.

Дядя Федя, которому Санька, видно, рассказал о пропаже, передал с Гуцких подарок – черную, грубо сработанную поковку и кривое увесистое полено. Санька наверняка участвовал в этом деле, потому как знал, что другу надо. Ведь топор, купленный в сельпо или хозяйственном магазине, это вовсе не топор – смотря что, знаете, сунет вам продавец. Это раз. Потом, топорище. Вроде бы чего проще – насади поковку на деревяшку, поточи малость да и руби себе на здоровье. Но Родион-то понимал в топорах.

Он сидел на теплом крыльце, щурился от солнца, дотошно осматривал подарок. Вроде подходящая поковка. Проем обуха правильный, на конус, щечки в норме, одинаковой толщины и хорошо сливают на утоненье. А закалка? От щелчка поковка пела. Напильник брал лезвие не очень, но все-таки брал. От дерева настоящий топор не тупится, но и крошиться на случайном камне он не должен. А тут, видно, та самая середина, которую по цветам побежалости, а больше, должно быть, по наитию нашел в какой-то деревенской кузне мастер. Нет, ничего себе поковка. Родион, пожалуй, тоже выбрал бы эту.

Он долго вертел в руках тяжелое уродливое полено. Примерял, обстукивал и даже понюхал. Полено, видать, выдержало сроки – не пахло древесиной. Топорище ведь тоже не может быть из какого попало дерева. Все хвойные не годятся – мягки, лохматятся быстро. Крепче дуба нет, однако тут и он не идет – жестковат, отбивает, сушит руки, да и проколоться может при работе. Из чего бы делали в Сибири топорища, думал Родион, если б не росла по тайге там и сям веселая береза? Дядя Федя передал то, что надо было, – сходное по длине, сухое комлевое полено, сколок старой березовой чурки. К тому же это был свитух – волокна плелись в нем клубками, раздирали кору, бугрили заболонь. Славно. Крепкое и упругое будет топорище. Вот это подарок! Всем подаркам подарок!

Хозяйкиным топором Родион обсек с полена неровности, одним ударом снял толстую щепу и отложил для клина. Приступил, обдумывая каждый взмах. Свитух был с желтизной, твердым, как кость, и подавался, когда топор брал помалу. Полено легчало, и форма из него постепенно проступала. Вот еще шейку взять поглубже, чтоб рука в нее влегала, и выгиб надо наметить крутой. А конец приспустить и утолщить чуток – топор не будет выскальзывать, если замахнешься от души.

Родион знал, что не повторит того, пропавшего на пожаре топора, но этот хотел сделать не хуже. После обеда он насобирал в крапиве у частокола стекляшек и долго доводил форму. Финка тоже пошла в дело. Нежная стружка стекала, и руки Родиона совсем легкие сделались, но тут надо было их сдержать вовремя, остановить, чтоб уж потом, после насадки, еще поласкать топорище стеклышком.

А насадка – не простое дело; не умеешь – не берись. Лезвие должно точно идти по оси топорища, и его клином направить можно, если скосит. Нет, поковка села хорошо, как тут и была. Родион ставил топор на лезвие, и от хвостовика до крылечной доски помещалось как раз два пальца.