Рабочие принесли с собой, конечно. Дядя Федя сполоснул из бутылки стакан, стоящий на столе, налил Родиону.

– Шуруй, старшой.

– Отрава, – скосоротился тот, жалостливо поглядывая на дядю Федю, во всяком деле бригадира. – Как только вы ее, стерву, пьете?

– Да как? Так уж. К трудностям нам не привыкать, сам знаешь.

Сдержанно заулыбались, и было понятно, что дело вовсе не в этой старой немудрящей шутке, а просто всем было хорошо – вот так вот собрались и зашли. И Родион радовался, потому что бригада в порядке и зашла полным составом.

– Тебя хоть просвечивали, Родя?

– А вы думаете, эти доктора меня живьем отпустили бы, если б кости потрескались?

– Стал быть, в порядке?

– Как видите! – Родион закурил, затянулся. – Вы сегодня из лесу? А Санька Бирюзов где?

– Уже на север кинули.

– Вертолетом?

– Им.

Дядя Федя обнес всех за здоровье старшого и себя ие забыл. Пожарники закусывали кое-чем, молча наслаждаясь законным в начале сезона причастием.

– Вот проклятая погодка! – сказал Родион. – Раскочегарило?

– Кой-куда уже не пролетишь – дымно… Да это ладно, как у тебя-то вышло все?

– Подсобите-ка, – сморщился Родион.

Его приподняли, подивившись, что он нисколько не усох. И даже пошутили: мол, больно уж много в тебе, паря, требухи. Родион бережно опустил ноги с кровати и сел. Лохматый и лобастый, он будто поширел в плечах, когда поднялся, покрепчал с виду. Лицо у него было в синих пороховых конопушках, но совсем молодое, живое и свежее, а руки – как у матерого рабочего. Посетители переглядывались: в порядке, значит, наш старшой – шевелится. И не ослаб, видать, ни капельки, все такой же сбитый, как свитух березовый.

– Что было-то, Родя?

– Идем! – показывая, как низко они летели над первым весенним пожаром, Родион повел над столом левой рукой; указательного пальца на ней не было. – Идем. Санька Бирюзов, я и Гуцких…

Подвыпившие пожарники начали уже перекидываться своими словами и сейчас поталкивали друг друга, чтоб не мешать Родиону, однако тот внезапно оборвал себя:

– Да что рассказывать-то? Живой! Вы лучше меж собой поговорите, а я с вами посижу…

Рабочие замолкли, а чуток захмелевший дядя Федя невнятно сказал:

– Это, я помню, меня подо Ржевом тоже…

Потом заговорили все вместе, плохо слушая друг друга, и Родион засекал только обрывки слов и фраз.

– Я им говорю: вы же все знаете, начальство, в зубах карандаши держите…

– А помните, я еще осенью толковал: тяже-е-елый год будет! Одно дело – високосный, а потом лист облетал трудно. Вершинный, считай, до снега держался… Уж эту примету я знаю.

– А нас подо Ржевом полегло, мужики, никто не считал, сколько полегло…

– Ну и что же ты этому начальству?

– Да что? До свиданьица, говорю…

Родион смутно слышал негромкий этот говор и вспоминал первый свой в сезоне вылет, перебирал подробности его, которые никогда не обскажешь так, чтобы в точности передать все.

Платоныч заехал за ними тогда чуть свет, даже выспаться не удалось. Санька дремал в пикапе, а Родиону холодно было от свежего утра. На аэродроме он перетаскал к самолету парашюты и груз, немного согрелся, однако сон еще вязал его тягучими путами.

Лесопатрульный «Як» воробьишкой попрыгал по летному полю, оторвался от него неприметно и поплыл к Саянским угорьям, что выступали на пустом горизонте прямо из плоской земли. Их уже вызолотило солнце, а равнина еще спала. Под сизой утренней дымкой неровности ее были сглажены, краски притушены. И самолет шел пока в земной тени. Но вот он поднялся до уровня далеких гор, и его облило светом. Родион смотрел через окошко на мокрые еще крылья самолета, на смурую землю и слепящее солнце, чувствуя, что вот-вот оно зальет долину и теплый дух от земли рассеет утреннюю марь.

Внизу потянулась тайга, в ней запетляли речки. Полые воды кое-где еще стояли в луговинах и спрямляли излучины, однако сила их прежняя уже сошла в Енисей. Щетинились голые редкостойные леса, в них пестрел снег, но белого оставалось совсем мало.

Прежние годы Родион соскакивал, когда тайгу уже окидывало зеленым дымом и она дышать начинала. А в такую, полумертвую, не приходилось давно. И не шибко-то манило. Но Родион знал, что стоит ему увидеть пожар, и он сам весь займется.

В кабине было тепло и по-домашнему звякала какая-то железка, не то пряжка на парашютных ремнях, не то еще что. Иногда самолет содрогался, однако Родион совсем не думал о его немощности и хрупкости. Чувствовал, как текут мимо окна упругие струи от мотора, будто бы держат и зыблют самолет…

Помнится, об одном только беспокоился – насчет ветра. Весняк головой дерева мотает и совсем иссушает тайгу. Летом-то подлесок да кусты зеленые пружинят, не дают ветру ходу, а пока некому его усмирить, и он рвет насквозь, шумит по сухой траве да неперепревшему листу. Выйдешь на такое продувное место – держись цепче, сбивает, будто с крыла.

От ветра все зависит. Первым делом засечь, куда пристрелочный парашют потащит, а то в прошлом году на севере спустили на нем капсюли и полдня шуровали в заломах, ободрались все на поторчинах, будто козы. Продукты-то Гуцких сбросит просто так. Родион загодя накупил еды и упаковал все в двойной мешок, чтоб не рассыпалось, когда внутренний прорвется от удара.

А потом, если сядут без приключений, надо стаскать все в хорошее место и ручей найти. Без воды пропадешь у огня, запалишься. Тропу было бы славно еще разыскать, да поторпей. Платоныч говорил, что там деревенька недалеко. Это хорошо, подмога будет. Кто-то из местных поджег, не иначе. «Ну, мы их за это с Санькой погоняем, ёлки-моталки!»

Ближе к горам пошли старые вырубки, а на гребнях стояли не тронутые топором кедрачи. Ага, вот и деревня. Она сейчас отрезана, потому что зимники пали, а весенние дороги так раскиселило, что тракторы захлебываются.

Дым показался. Горели прошлогодние лесосеки, и пожар не успел еще набрать силы. Не пожар, можно сказать, а пожаришко. Он шел снизу по распадку, и было самое время пересечь ему путь к гриве, от которой начиналась живая тайга. Она захватывала все водораздельные места, опускалась темными клубами в далекие и глубокие урочища. Если огонь подкатит к вершинным кедрачам – пиши пропало. А так на денек всей работы, если взяться по-доброму, деревней.

Платоныч тронул плечо пилота, и тот понял сразу, завалил самолет на крыло. В деревушке забегали люди и собаки, когда пожарники сделали над ней «коробочку». Вот дом лесника с белыми номерами на крыше. Гуцких заполнил под копирку донесение о пожаре, приготовил записку. Он сообщил, что в Черный Лог сбросят двух парашютистов. Туда надо срочно послать связного на лошади, а мужики с топорами и лопатами должны быть там сегодня к вечеру.