– Может, через несколько дней я бы пришел один? Срам, да и только. Никто из нас и не представлял даже, что он скажет вот такое.

Мать одарила его кривой, преувеличенной улыбкой.

– Думаю, следует отвести твоего друга домой.

Когда все удалились, я заметила, что взгляд Эгиста – по-прежнему на мне. Мать повернулась, словно собиралась что-то сказать, но я вышла вон.

* * *

Позднее, когда уже почти заснула, я ощутила чье-то присутствие в дверях. Знала, кто это. Ожидала его.

– Не заходи ко мне в комнату, – произнесла я. Эгист улыбнулся.

– Ты знаешь, почему я здесь, – сказал он.

– Не заходи ко мне в комнату, – повторила я.

– Твоя мать… – начал он.

– Я не желаю слышать о матери, – прервала его я.

– Ей трудно дается это ожидание, и от этих людей только хуже. Тебе нельзя повторять ей то, что ты сегодня услышала. Она попросила меня довести это до твоего сведения.

– Мне нельзя повторять то, что все слышали? Что было сказано при всех средь бела дня?

– И вот еще что: если твой брат вернется, очень важно, чтобы ты не обсуждала с ним это.

– Когда он вернется?

– Никто не знает, где он. Но вернуться он может в любой миг. И ввести его в дела – задача твоей матери.

– Ввести его в заблуждение, в смысле?

– Я внятно выразился? Тебе нельзя говорить ни о чем, что сегодня было сказано, с твоим братом.

– Он сам выяснит. Кто-нибудь ему доложит.

– К тому времени он привыкнет к роли своей матери – и к моей. Он поймет, что мы заботимся о всеобщих интересах. Все остальное – в прошлом.

– Ты хочешь, чтобы он доверял вам? После всего, что произошло?

– С чего бы ему не доверять нам? – Эгист едва не хохотнул.

– Он будет доверять тебе, уж конечно, – как все мы тут.

– Если я обнаружу, что ты пошла наперекор матери, увидишь меня с другой стороны – с какой, возможно, еще не видела. Под темницами есть еще один этаж.

Он показал пальцем вниз, словно я не знаю, где находится темница.

– И твоя мать, как я уже сказал, попросила меня подчеркнуть, что она не желает никаких разговоров об этом, нигде, даже если вы останетесь наедине. С нее хватит.

Опровергать слова Митра он не удосужился. Более того, его требование не повторять сказанное даже при матери сдвинуло это сказанное в область неуютного, неловкого факта, чего-то такого, что может нарушить покой, который моя мать делано ощущала.

Она убила моего отца и бросила труп гнить на солнце. Она отправила меня и моего брата во тьму. Она подстроила похищение других детей. Но захотела все это отставить в сторонку, как можно отставить блюдо с неаппетитными объедками.

Хотелось пойти к ней в комнату и заставить ее выслушать меня, а я бы еще раз сказала ей, что́ она сделала с моим братом и со мной, чтобы мы не стали свидетелями того, как она, без всякого позволения богов, ни с кем из старейшин не посоветовавшись, решила, что мой отец должен сгинуть. Я желала удостовериться, что она меня слушает, когда я повторю сказанное Митром, чтобы сами боги услышали: она одна держала нож, убивший моего отца.

Я восстановила в памяти, как она вернулась с жертвоприношения моей сестры. Вспомнила ее молчанки и ярости, ее суетливые, переменчивые настроения, ее капризы, горестную бессловесность, ее высокомерие.

Теперь же о том, кто она, было сказано открыто. Она – женщина, преисполненная коварным голодом к убийству.

Когда она встречала моего отца, Эгист был во дворце, и это – начало долгого спектакля, спектакля, начавшегося с улыбок, а завершившегося воплями.

Разве не понимала она, что слуги знали о ее деянии, что слуги видели, как она ушла от окровавленного тела моего отца, в глазах – удовлетворение, и что весть о ее поступке распространится, как огонь в сухую ветреную пору?

Но они с Эгистом весь день отыгрывали этот вымысел. Если запретить нам напоминать о том, что они натворили, они смогли бы жить в мире собственного изобретения. Им хотелось молчания, чтобы продолжать играть свои роли невинных, поскольку никаких других ролей они взять на себя не могли – без того чтобы не наброситься друг на дружку или на всех нас. Роль убийцы и похитительницы была для моей матери, я это видела, отчего-то недосягаемой. Для нее это просто нечто, произошедшее всего раз. Оно в прошлом, и о нем не следует заикаться. А роль марионетки и подельника убийцы – не та роль, которую Эгист с легкостью сыграл бы, не взалкав большей драмы, большей крови, большей дикости.

Эгист стоял неподвижно, смотрел на меня, вся его зловредность – напоказ, и я видела, что мне грозит опасность, если я не соглашусь быть хрупкой дочерью, милой дурочкой, которая навещает могилу отца и беседует с его духом, свидетельницей, которая едва помнит услышанное.

Я приобщусь к их игре невинности, насколько потребуется. Я поддержу мать в ее роли той, что познала горе, а теперь сделалась едва ли не глупенькой, рассеянной, безобидной. Мы вместе станем играть наши роли, даже если вернется мой брат.

– Мы будем наблюдать за тобой, – произнес Эгист. – И если явится твой брат, мы будем наблюдать за тобой еще пристальней. Когда б ни пожелала ты навестить этаж ниже темницы, лишь дай мне знать. Он – для тебя. И лучше всего, если дорога тебе твоя безопасность, не выходи за пределы дворцовых владений. Нам желательно знать, где ты.

Когда он убрался, я сказала себе, что, когда придет время, я устрою убийство матери. И при первой же возможности – убийство Эгиста. Попрошу богов встать на мою сторону, пока я замышляю, как всего этого достичь.

* * *

Через несколько дней после встречи матери с Митром и Теодотом, когда я провожала отца обратно к могиле и была с ним, пока дух его не упокоился, меня остановил в коридоре стражник.

– У меня для тебя послание, – сказал он. – От Кобона, сына Теодота. Он просит тебя зайти к ним домой. Говорит, что это срочно. Сам он сюда явиться не может. Боится. Они все боятся. Не произноси ни слова о том, что я с тобой разговаривал.

– Мне запрещено покидать дворец и его владения, – сказала я.

– Он не попросил бы, если бы это не было важно. Поначалу я решила, что пойти не смогу, и раздумывала, уж не ловушка ли это, подстроенная Эгистом. Колебалась, не отправиться ли мне через боковую дверь, как хожу на могилу к отцу, или не двинуться ли отважно по парадной лестнице, осознавая, что за мной смотрит стража и Эгиста быстро предупредят о моем уходе. Колебалась между бесшабашной отвагой, когда готова была пренебречь Эгистом, и пугающим знанием, что повторно я темницу не вынесу. Решила идти боковой дверью.

На могиле отца проверила, что за мной никто не следит. Тихонько проскользнула между надгробиями и нашла старую тропу, заросшую, вдоль пересохшего ручья, вдоль которого люди когда-то несли хоронить покойников. Мало кто теперь ходит этой тропой. Никому неохота бывать в этих призрачных местах.