Впрочем, ошибкой было бы считать, что любовника моей матери так легко убить. Он – ходячая стратегия, а главная стратегия Эгиста – вероятно, важнейшая – его собственное выживание. Он бдителен. И у него на службе – или в его власти – люди, которые тоже не дремлют.

Эгист – он как зверь, что забрался в дом за уютом и безопасностью. Он выучился улыбаться, а не рычать, но с головы до пят – по-прежнему сплошной инстинкт, сплошь когти и зубы. Он способен унюхать угрозу. Нападет первым. Выгнет спину и при малейшем намеке на угрозу прыгнет.

Не ошибка – бояться его. У меня есть причина его бояться.

* * *

В тот день, когда мой отец вернулся с войны и пока он приветствовал старейшин во дворе, моя мать приказала двоим дружкам Эгиста найти меня. Они притащили меня в трапезную, не обращая внимания на мои вопли и ошеломленные возражения. Свели меня, сопротивлявшуюся, по круговым лестницам на этаж ниже, бросили в темницу под кухней – и оставили там на несколько дней и ночей без еды и питья. Затем выпустили. Попросту открыли дверь темницы, где меня держали. Оставили, всю грязную, ползти к себе, и все смотрели, будто я – какое-то упрямое дикое животное, прирученное лишь наполовину. Предоставили мне жить дальше, будто ничего недопустимого не случилось.

Эгист явился ко мне в комнату, когда меня выпустили из темницы. Встал в дверях и сказал, что моя мать очень страдала, она сейчас уязвима и не годится заводить разговоры, которые ее огорчат или напомнят о том, что ей пришлось пережить. Сказал, чтобы я ни в коем случае не покидала двор и не беседовала со слугами – и не перешептывалась со стражей.

Не создавай неудобств, сказал он. Он приглядит, чтобы я их не создавала.

– Где мой отец? – спросила я.

– Его убили, – ответил он.

– Кто его убил?

– Кто-то из его солдат. Но с ними уже разобрались. Мы о них больше не услышим.

– Где мой брат?

– Его удалили отсюда, для его же безопасности. Скоро вернется.

– Он там же, где была я? В темнице для его же безопасности?

– Тебе же сейчас ничто не угрожает, верно? – спросил он.

– Чего тебе надо? – спросила я.

– Твоя мать желает вернуться к обычной жизни. Ты этого тоже хочешь, не сомневаюсь. Мы стремимся помочь тебе в этом. – Он поклонился мне с деланой учтивостью. – Надеюсь, ты понимаешь, – договорил он.

– Когда вернется мой брат? – спросила я.

– Скоро ему это будет безопасно. Только этого твоя мать и ждет. Тогда она станет хлопотать меньше, чем сейчас, меньше беспокоиться.

* * *

Я довольно быстро выяснила, как убили моего отца и почему моя мать не хочет, чтобы об этом убийстве болтали. Я поняла, почему она подослала Эгиста угрожать мне. Она не желала слышать голос обвиняющей дочери. Они оба знали о паутине старых приверженностей и обязательств, какая оплетает этот дворец, где полно долгих отзвуков и шепотков. Они наверняка понимали, до чего запросто я выясню, что произошло с моим отцом, и до чего быстро мне доложат, как моего брата выманили отсюда – и по чьему приказу.

Мать с любовником купили своими угрозами мое молчание, но не в их власти ночь – и то, как распространяется молва.

Ночь принадлежит мне в той же мере, в какой Эгисту. Я тоже умею перемещаться беззвучно. Живу в тенях. У меня тесные связи с тишиной, и потому я знаю точно, когда безопасно шептаться.

* * *

Эгист, я уверена, знает, где мой брат – или какова его судьба. Он, однако, этим ни с кем не поделится. Он знает, что такое власть. От его знания возмущен самый воздух этого дома.

Эгист готов схватить нас когтями. Он держит нас, как орел – мелких пташек; орел откусывает им крылья, не дает умереть: когда придет время, ему будет чем поживиться.

Он полностью осознает, насколько мне интересен. Как и он, я слышу каждый звук, в том числе и любовные, которые он со своим любимцем-стражником исторгает в одной из комнат дальше по коридору, – или его быстрые, юркие движения к крылу слуг, где он добывает себе девушку, чтоб удовлетворяла его, прежде чем он вернется в постель к моей матери и устроится там как ни в чем не бывало, словно не пронзает его гнусный ненасытный аппетит, что вел к наслаждениям и власти.

Лишь однажды видела я, как Эгист отшатывается или выказывает испуг, лишь раз видела я, как хамелеон в нем шныряет в укрытие.

Когда пришла весть, что похищенных мальчиков освободили и они уже в пути домой, а с ними, как мы думали, и Орест, мы с матерью сидели с Эгистом, а тому было неуютно, неулыбчиво.

Мы желали встречи с моим братом. Нам все сильнее не терпелось узнать поточнее о том, когда же он явится, и мы с матерью оставили Эгиста, чтобы как следует приготовить комнату Оресту. Отправились на кухни и обдумали яства, какие ему бы хотелось отведать первым делом. Разговаривали друг с другом тепло – впервые с тех пор, как не стало моего отца, – обсуждали лучших слуг, чтоб ухаживали за братом. Я чуяла счастье матери от возвращения Ореста.

Когда вернулись в комнату, где был Эгист, мы обнаружили, что там с ним еще какой-то человек – чужак. В тот миг мне почудилось, что мы вторглись к нему, вмешались в разговор между этим человеком и Эгистом – в важный или даже сокровенный разговор. Я задумалась, уж не тайный ли любовник или соратник Эгиста этот чужак, неопрятный и неприятный, и не явился ли он напомнить Эгисту о некоем долге.

Эгист стоял лицом к окну, когда мы вошли; он сжимал кулаки, а его посетитель опирался о стену у двери. Эгист повернулся, и я увидела в его глазах страх. Он кивнул чужаку, показывая, что тому следует убраться из комнаты. Я подумала, что и мне, вероятно, следует выйти – в этот миг, что бы ни происходило, Эгисту с моей матерью необходимо быть вместе. Однако я не ушла – я села. Показала всем своим видом, что одной лишь вежливой просьбы, чтобы выдворить меня, будет недостаточно. Я стану ждать вместе с матерью, пусть Эгист скажет, отчего у него испуганный вид.

Мать в присутствии Эгиста частенько вела себя по-девичьи и глупо, а временами капризно и до странного требовательно. Ничто из произносимого ею не представляло интереса. Она выучилась производить впечатление дуры. Жара, что-то о цветочках, как она устала, о еде, о неторопливости некоторых служанок, о наглости одного отдельного стражника – вот о чем она разговаривала. Я нередко размышляла, как поменялось бы ее чириканье, веселенькая необременительность ее тона или то, как она намекала на что-нибудь, но недоговаривала, если б впрямую сказать, что стражник тот считал себя вправе наглеть с ней, потому что пыхтел то и дело в объятиях Эгиста, а те две служанки, следовало бы матери знать, медлительны, поскольку либо беременны от Эгиста, либо уже родили ему ребенка. Одна из них – даже двойню, насколько я знала.

Комнаты под нами, таким образом, были само плодородие, а коридоры напитаны грубым желанием. Моей матери было удобно делать вид, что всего этого не происходит, что она отчего-то слишком глупа или рассеянна и поэтому не замечает, но было ясно, что она, как и я, ничего не пропускает мимо ушей. Она не глупа. Не рассеянна. Под всеми ее намеками и подхалимством таилась ярость, таился металл.