и, перекатывая за щекой пиво, наблюдал, как оживают движения пьяного человека, как медленно заполняются разумным светом его глаза. Отец Фёдор отвалился на спинку зелёной скамьи, тянущейся по всему периметру паба. На фоне многоцветной стены, прошитой футбольными шарфами, флагами и прочей сальной ниткой, его лицо казалось белой, едва прозрачной заплатой. Фёдор был соседом Руднева, жил на той же лестничной клетке. У него была жена Ольга и шестеро детей. Имена детей Илья помнил, но присоединить нужное имя к нужному ребёнку мог не всегда, поэтому при встрече спрашивал просто: «Как Димка?» или: «Как дела у Веры?», а когда Фёдор отвечал, Руднев уже представлял, о ком примерно идёт речь. Дети быстро росли, менялись одеждой, маскируясь будто специально под своих братьев и сестёр, хотя маскировка была тут лишней — все они походили друг на друга, как птенцы из одного гнезда.

— Ты мне лучше пива принеси, — сказал Фёдор.

Руднев взял для него пива. Тот отпил несколько глотков, достал из-под стола почти пустую бутылку водки и влил её остатки в бокал.

— У нас со своим нельзя, — крикнул бармен, но Фёдор его не слышал.

Он дожидался, пока водка разойдётся в пиве.

— А это что? — спросил Руднев, показывая на бумаги.

— Придел у храма ремонтирую. Сижу вот считаю. Работнички куда-то тыщ десять увели.

Фёдор выпил.

— Как дети?

— А что дети? Что им будет? Бегают туда-сюда. Покоя нет. Вот тебе хорошо, Илюш, дома тихо, спокойно… — тут Фёдор осёкся. Он обернулся на Илью с безумным от вины взглядом. — Прости-прости, Илюш! Вот я дурак!

— Ты просто пьяненький, Федя. Пошли домой.

Фёдор чуть не плакал. Он покачал головой, потом разинул рот и хотел что-то сказать, но ничего не сказал. Он пригладил бороду, собрал в одну кучу бумаги на столе, накрыл их ладонью.

— Прости! Я не знаю, как ты там один в этой тишине.

— Работой спасаюсь.

Руднев сидел, чуть подавшись вперёд, подпирая себя чёрствым взглядом. Он был пуст.

— Ну… Оно и верно. Ты от бога врач, — нашёлся он.

— Тут, знаешь, одного мальчика привезли… Мне показалось даже, что это Ванька.

Руднев подумал, что зря сказал. Он вращал бокал и глядел, как пена цепляется за его стенки. Потом он посмотрел на удивлённого Фёдора.

— Похож, что ли, так?

— Наверно. А может, ещё чего.

— Ох-ох, Илюш! — закудахтал Фёдор, собираясь, кажется, снова плакать.

— Больше года прошло.

— Да ведь правда. А кажется, вчера. Упокой, Господи, души раб твоих…

— Ну хватит вот этого…

Руднев кончил с пивом, отставил пустой стакан на соседний столик.

Они вышли на улицу и зажмурились от света.

— Ты иди, Илюш, а у меня дела ещё.

— Какие у тебя дела? Ты до этих дел сам не дойдёшь.

— Дойду. Иди. Иди высыпайся.

Фёдор прилип к стене.

— Нет уж! Я тебя не брошу. Иначе Оля мне голову отвинтит. А должна бы тебе.

— Не отвинтит. Не нужна ей моя голова.

— Прям не нужна?

Фёдор прошёлся вдоль стены, отстраняя помощь.

— Не любит матушка меня.

И, сказав это, он нашёл в себе силы выпрямиться и пройтись по прямой. Руднев догнал его. Они шли дальше.

— Не говори ерунды.

— Она разводиться хочет.

— Это чего вдруг?

— Устала, говорит. Денег нету. Меня дома нету. На службе с утра до ночи, в выходные — внехрамовые требы, теперь ко всему прочему ремонт этот… Дети без отца растут. Терпение кончилось. Смирение кончилось. И у ей, кажется, любовь кончилась.

Ветер поднял его волосы.

— Как же вам разводиться?

— Как всем. Такой же грех.

— И в чём же выход? Если она без тебя останется?

— Ей в этом и видится выход.

Они вошли в подъезд, поднялись на последний этаж.

— Слушай, у меня дома иконы от Саши остались, — сказал Руднев, видя, что Фёдор медлит заходить к себе. — Хотел тебе отдать, да всё забываю.

— Иконы?

— Да. Много их. Может, ты заберёшь?

— Давай гляну, — пожал плечами Фёдор и вошёл следом.

Руднев встал у двери, ведущей в спальню, подёргал ручку. Дверь была заперта.

— Не помню, где ключи. Я спальню закрыл, а где ключи, не помню… Сейчас.

— Где ж ты спишь?

— В комнате, на диване. Я её давно закрыл. Не хожу туда.

Руднев ушёл на кухню, вернулся с ножом. Поковырял лезвием дверной замок.

— Да не надо, Илюш! — остановил его Фёдор, испугавшийся взлома. — Ну что ты портишь?

Он стоял в коридоре и наблюдал, как напрягается лицо Руднева. Лезвие было тонкое. Оно мягко скручивалось от стараний и никак не брало, никак не брало. До Фёдора вдруг дошло, что это за комната, в которую пытался попасть Илья.

— Илюш, ладно! Сейчас изрежешься!

— Ну!

Руднев дёрнул дверь на себя.

Он сам не ожидал, что рывок получится такой силы. Ручка вылетела из замка, и тот развалился надвое. Дверь распахнулась.

— Гляди, — сказал он, включая в спальне свет.

И только Фёдор подошёл к выломанной двери, только заглянул в спальню, где по стенам в странном порядке были развешаны иконы, с лестничной клетки послышались мелкие чёрствые шаги. Появилась Ольга. Она, обеспокоенная внезапным шумом, вышла в подъезд и увидела, что дверь в квартиру Ильи открыта. Увидела самого Руднева и своего мужа.

— А, это ты, Илья. Здравствуй, — сказала Ольга и, посмотрев через висок на Фёдора, скрылась.

Опять наступило молчание. Фёдор глядел в сторону. Физиономия этого громадного человека приняла совсем уж горький и по-детски сконфуженный вид.

— Ну, — протянул он со вздохом. — Пойду.

— А иконы как же?

— Пускай у тебя будут, — сказал Фёдор, больше не глядя в спальню Ильи.

— Мне они зачем?

— Молись.

Фёдор пригладил бороду и, скрипнув дверью, ушёл к себе.

5

Руднев стоял на пороге спальни. И в ней всё было ярко. Стены сияли нутром абажура. Саша любила свет, а Рудневу ламп хватало в больнице. Глаза его за время работы сохли, и дома он просил сумрака. Но что ей его глаза? Всё должно быть бело, да так, чтоб не видно потолка. Чтоб ни единой морщинки. Но какие морщинки? Только сама их и видела.

Лишь иконы над кроватью были темны, как ночные оконца. Множество икон. С каждой глядел на него знакомый лик. Руднев не помнил имён, но улыбался им, как старым приятелям, явившимся из прошлого, вдруг и сразу из милого прошлого.

Иконы были общие. Так она сказала, когда Илья первый раз пришёл в её съёмную комнатку и поинтересовался: «Это все твои?!» Саша смутилась, будто Илья спросил со смехом или издёвкой. Но нет, он глядел серьёзно. Это была в нём