Не случайно в одном из ранних своих рассказов Каверин придумал вывеску над мастерской портного: «Шью очертания» — это и было образное, метафорическое, но очень четкое определение формализма, в которое молодой писатель вкладывал всегда вполне определенную формулу существования своих персонажей: все они так или иначе проживали чужую, не им предназначенную свыше жизнь, терзаясь муками из-за несоответствия предопределенности, высшего «указания» и совсем иначе сложившейся и засосавшей в свою трясину реальности.

Для Вениамина Александровича признание или хотя бы понимание были в ту пору очень важны — он был уже не просто начинающим писателем, ищущим себя в творчестве молодым человеком. Он стал отцом семейства — напомню: в 1922 году, преодолев сомнения фактически двух семей, Каверин женился на Лидии Николаевне Тыняновой, что укрепило родство с Юрием Николаевичем вдвое: Тынянов был женат на сестре Каверина, а Каверин женился на его сестре. В 1924 году у Кавериных родилась дочь Наталья, которой суждено было стать известным фармакологом. Вениамину Александровичу надо было содержать семью, и в каком-то смысле поездка в Сальские степи и написание серии очерков, составивших книгу «Пролог», служили материальным подспорьем. Поэтому, быть может, непризнание книги, которая невероятно увлекла самого Каверина чувством причастности к этим людям и их делу, так больно ударило по его самолюбию…

Настолько больно, что о следующей поездке, в Магнитогорск, он так и не написал. Свои впечатления Вениамин Александрович Каверин обобщил в статье «Несколько лет», опубликованной в 1966 году в «Новом мире». Прошедшие десятилетия не сгладили, а скорее прояснили давние ощущения, высказанные уже без умолчаний в «Эпилоге»: «Впечатление размаха, лихорадочного напряжения, острой новизны — всё это было. Неясно, приблизительно была изображена другая сторона поездки: мое настоятельное стремление узнать и понять — что же, наконец, происходит в стране. Наивное стремление! То, что в действительности происходило в стране, мы узнали через сорок лет, а в ту пору наше неведение было всепроникающей особенностью жизни, заставлявшей нас (по крайней мере, меня) в 1929–1931 годах голосовать „за“… Быстрота, с которой на плоской, голой степи, у подножья горы Магнитной, как бы плывущей — пологой, равнодушной — в раскаленном воздухе над этим столпотворением, возник город, — быстрота была феноменальная… Но по будущему городу бродили, спотыкаясь, умирающие от голода, мертвенно-бледные женщины в не виданных мною чувашских или мордовских костюмах — жены или вдовы кулаков, работавших на стройках или тоже умиравших где попало. Кладбище росло скорее, чем комбинат. В наскоро построенных бараках жить было невозможно — клопы сыпались с потолков, покрывали стены. Рабочие спали на земле, подле бараков. Километрах в пяти-шести в своем поселке (кажется, он назывался Березки) жили иностранцы, приезжавшие на строительство в своих машинах — энергичные, моложавые, бодрые. Неравенство между жизнью в Березках и на строительстве было, мало сказать, оскорбительным — оно говорило о рабском отсутствии достоинства, о самооплевывании, совершавшемся согласно существующим директивам. Дух напряженного подчинения господствовал в каждом слове».

И еще одна причина, по которой Каверин не написал о магнитогорских впечатлениях: после публикации «Пролога» его перестали печатать. В Союзе писателей Вениамин Александрович был в ту пору председателем «Штаба литературных дискуссий»: «Обязанность, которой я дорожил, потому что уже наступили времена, когда положение в Союзе отражалось на положении в литературе». И вскоре после выхода в свет «Пролога» в довольно грубой форме ему дали понять, что в услугах его более не нуждаются. И сделали это В. Ермилов и М. Слонимский.

С Ермилова, как говорится, «взятки гладки», но Михаил Слонимский, «Серапионов брат», в комнате которого совсем недавно по субботам собирались близкие, сроднившиеся по духу люди!.. И это не было случайностью — ведь несколькими годами раньше именно Слонимский скрыл от Каверина, что Горький дал высокую оценку «Концу хазы». Было ли это первое предательство? Вряд ли возможно узнать…

Когда-то Виктор Борисович Шкловский говорил: «Думают, что в искусстве одно явление порождает другое. А на самом деле они сталкиваются. И искра от этого столкновения — и есть новое искусство».

Не это ли и произошло в книге очерков «Пролог» уже осознанно в отличие от тех произведений (в первую очередь в рассказе «Сегодня утром» и в романе «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове»), где «намеки» на формулировку Шкловского содержались для Вениамина Каверина и раньше?

Тем обиднее, что этого не заметили…

Почти одновременно с «Прологом» Вениамин Каверин выпустил роман «Художник неизвестен», в котором критики находили немало «следов» формальной школы, и они действительно были, но в сочетании с попыткой пристального исследования характеров персонажей создавали уже иной, чуть сдвинутый с привычных координат, но вполне реалистический мир, где сплетенными, взаимопроницаемыми оказывались нелегкий быт людей искусства и людей практического труда, закулисье театра, впечатления от спектакля по роману Чарлза Диккенса «Повесть о двух городах», любовный треугольник, грезы о будущем, как всегда у Каверина, совершенно пленительный облик Петрограда-Ленинграда с его магической топографией, проблема творчества, устремленного в будущее, и — Сальские степи, образ которых преследовал Вениамина Александровича на протяжении десятилетий.

В романе «Художник неизвестен» Каверин пишет: «…Я отдохнул, очнулся, и мне просто казалось, что поездка в места, лишенные иллюзий, поможет мне яснее увидеть границу между мечтаниями и бытом, без которой очень трудно работать и жить». Разумеется, это — признание не писателя, а его лирического героя, но здесь они практически неотделимы, что, к слову сказать, позже тоже будет восприниматься как одна из важнейших черт творчества Вениамина Александровича Каверина.

О романе «Художник неизвестен» Вениамин Каверин почему-то ничего не сказал в «Очерке работы», хотя критики снисходительно отмечали позже, что это была последняя книга, в которой автор «отдал дань своим иллюзиям насчет искусства интуитивного, отрешенного от жизни». Это не совсем так, потому что творчество художника Архимедова устремлено не в отвлеченный мир грез и фантазий, а, по его мысли, адресовано будущему — детям, которым суждено вырасти гражданами нового мира. А для этого надо вернуть некоторым словам их первоначальный смысл. В частности, слову «романтика», о котором Архимедов говорит: «Поверь мне, что это стенобойное орудие еще может пригодиться для борьбы с падением чести, лицемерием, подлостью и скукой… Против лицемерия, бесчестия, подлости и скуки нужно бороться с ребенком на руках. Он поможет мне. Он докажет, что победителями будут наши дети».

А ближайшей своей задачей Архимедов видит «уничтожение права на машинальное существование». Если вдуматься, мы осознаем, как на новом витке исторической спирали, спустя почти столетие эта проблема вернулась к нам во всей своей остроте и неразрешенности. Может быть, неразрешимости? Потому что эта задача, тема, проблема неразрывно связана с другой — творческого дара, который неизбежно соединяется с личностным даром, позволяя ощущать чужие страдания как свои, а свои как овладевшие всем миром.