— Конечно. Как насчет яичницы?

— Отлично. Только посуду я мыть не буду.

— На то у нас есть служанка.

— Саймон моет посуду за Тули. Выносит за нее мусор. Таскает белье в прачечную.

— А почему ты ни разу этого не сказал, Эш?

— По той же причине, почему нам не нужно мыть посуду. Для этого есть служанка.

— Саймон делает это из-за того, что Тули стареет. Однажды он увидел, как твоя мать помогает ей, и с тех пор заботится о ней тоже. Твоя мать не хочет отправить Тули на пенсию и не хочет обидеть ее, наняв ей в помощь кого-то помоложе. Она очень внимательна к тем, кто у нее работает. Не забывает, с чего начинала сама. Ты мог бы многому у нее научиться, Эш, если бы у тебя был такой шанс.

— Ты же знаешь, она такого шанса мне не дала. Я не хочу об этом больше говорить. У меня свои взгляды, у тебя свои, у мамы свои. Папа, я хочу пойти в армию. Добровольно. Я это сделаю в понедельник утром. Мне нужно убраться отсюда. Я не хочу идти в колледж. Не буду… не собираюсь становиться ни врачом, ни ученым. Мне нужно, чтобы ты подписал бумаги. Если ты это сделаешь, я уеду отсюда еще до возвращения мамы и Саймона.

Филип, насыпавший в этот миг кофе в турку, вздрогнул.

— Эш, ты можешь просить меня о чем угодно, только не об этом. Как я могу послать… подписать?.. Твоя мать… Боже всемогущий, я не могу этого сделать!

— Тогда я просто уеду отсюда и поступлю на службу где-то в другом месте. Папа, посмотри на меня. Я хочу пойти в армию. Нет, не то. Мне необходимо это сделать. Мне необходимо уехать подальше от мамы и Саймона. Я хочу понять, из чего я сделан, что из себя представляю. Разве я всегда не делал то, о чем меня просили? Так вот, теперь я прошу тебя. Пожалуйста, подпиши документы.

— Эш… твоя мать… Боже, а если с тобой что-то случится? Я этого не переживу.

Эш уставился на отца.

— Папа, не говори так. Конечно, какое-то время погорюешь, но ведь жизнь не останавливается. У тебя есть мама и Саймон. Господи, только не надо так. — Он поднялся, чувствуя, как завязывается узлом желудок.

Филип откашлялся.

— Сын, если ты действительно этого хочешь, если ты принял твердое решение, то я подпишу бумаги и готов отвечать за последствия. Только пообещай мне регулярно писать и по возможности звонить. Обещаешь, Эш?

— Да, папа. Спасибо. Уверен, ты не пожалеешь. Подожди, еще будешь гордиться мной. Клянусь Господом!

— Не надо клясться. Главное, чтобы ты вернулся, Эш. Знаю, тебе не по душе подчиняться, исполнять приказы. Как ты собираешься поступить, если твой офицер распорядится сделать нечто такое, что тебе не понравится?

— Пока не знаю. Я тебе потом сообщу. Но уверяю тебя, я не собираюсь создавать проблем, так что не беспокойся.

В голосе сына звучала такая радость, что Филип только удивленно смотрел на него. Затем осторожно спросил:

— Скажи, Эш, неужели жизнь дома была столь невыносима? Неужели ты все это время только и ждал случая, чтобы уехать от меня… от нас?

— Не от тебя, папа. От них. Я бы не сказал «невыносима», но приятного было мало. Сначала я собирался потихоньку улизнуть ночью, оставив записку, но потом понял, что не могу поступить так по отношению к тебе. Лучшего отца трудно себе представить. Мне будет не хватать тебя, папа. — Глаза его затуманились, голос стал приторно-сентиментальным. Эш ожидал реакции отца, и когда она последовала, то оказалась именно такой, на какую он и рассчитывал.

— Я тоже буду скучать по тебе. Ты отличный сын. Я понял это уже в тот день, когда ты родился.

— Ты будешь мной гордиться, папа. И спасибо, что сводил меня к Руби. Опыт — большое дело.

— В таких делах опыт еще не все. Только не думай, что я там регулярный посетитель. Вовсе нет.

— Руби сказала, что у нашей мамы есть стиль. Что она классная дама.

— Это правда. — Филип кивнул. — В этом городе никто не может сказать про нее ни одного плохого слова. Она многое сделала для Лас-Вегаса. Фактически, черт возьми, город принадлежит ей. Я знаю, что она время от времени помогает Руби, дает ей деньги. Анонимно, конечно, но Руби понимает, откуда они идут. Когда-то, давно, Руби и твоя мать… они не очень-то жаловали друг друга.

— Ты о чем-то жалеешь, папа?

— Уже нет. В самом начале я очень любил твою мать. Со временем многое изменилось, но я до сих пор горжусь ею. Ты же знаешь, она говорит на французском, немецком и китайском. Я тоже умею изъясняться на французском, но для нее он все равно что родной. Сама изучала, когда была беременна тобой и Саймоном. И у нее способности к языкам, как и к музыке.

Эш вдруг почувствовал, что вот-вот расплачется. В ногах появилась неприятная слабость, руки дрожали. Он видел, что и отец едва сдерживает слезы.

— Ладно, папа, мне пора ложиться. Спасибо тебе за все. Кстати, бумаги лежат в столовой под цветами. Спокойной ночи.

Филип кивнул.

— Я здесь приберусь, чтобы Тули не пришлось отвлекаться утром. Поднимусь через несколько минут. — Он подождал, надеясь, что сын предложит помощь, а когда Эш вышел из кухни, глубоко вздохнул и закрыл дверь. Сердце колотилось, а в голове крутилась одна мысль: «Что же это я наделал?»

Он опустился на стул, потер ладонью лоб. Приготовил вторую чашку кофе и, выпив ее, снова поставил воду на огонь. Огляделся, словно давно не был на кухне. Вообще-то, он действительно редко заходил сюда. Когда все изменилось? Чисто, уютно, по-домашнему тепло. Мысль о том, что все это сделала Салли, а не Тули, заставила его поежиться. Льняные занавески на окнах с красными кистями, в тон им подушки на деревянных стульях. На подоконниках небольшие глиняные горшочки, выкрашенные в красный цвет, с какими-то незнакомыми ему цветами. Другие горшки, медные, свисают с потолка, в них пышные растения с ярко-зелеными сочными листьями. Интересно, кто поливает их, кто подрезает стебли? На полу огромный плетеный ковер. Сияющая посуда на полках. В вазе, стоящей точно в середине стола, свежие, недавно срезанные цветы. Наверное, из оранжереи, которую Салли построила специально для того, чтобы Чу выращивал их там круглый год и отправлял в Санрайз. В доме на горе всегда стоял аромат свежести. Внимание его привлекли громадный, сложенный из камня камин и два кресла-качалки. Когда-то Салли настояла на том, чтобы купить их, хотя ее мать уже умерла. Многие годы они стояли в комнате для гостей, как бы напоминая о несбывшейся мечте. Потом кресла исчезли, и только сейчас он понял, что их перенесли сюда.

Филип опустился в кресло, закрыл лицо руками, не сдерживая больше слез. Он плакал о том, что было, что не сбылось, о том, что может случиться. Что будет теперь, когда Эш уедет? Не даст ли ему Салли пинка под зад? Останется ли Саймон с матерью, открыто перейдя на ее сторону? Да, вероятно, именно так и случится. Не в первый уже раз Филип сравнил обоих сыновей. Саймон так напоминал его самого, что это иногда пугало. Уже в четыре года мальчик потянулся к учебе. Тогда Салли умоляла его заняться сыном, но он отказался, мотивируя тем, что ребенку нужна школьная система. Мать восприняла это как пощечину себе и наняла для сына учителя. Саймон быстро догнал и перегнал брата, перескочив две ступени. Он был скромен, стеснителен, любил читать и писать стихи. Наблюдая за ним, Филип в душе иногда плакал от нежности, но Саймон… Саймон знал только маму. А что сделал он, отец? Терпел присутствие ребенка, потому что так было нужно. Так он решил. Эш стал для него всем. Эш должен был быть самым-самым, но не смог. Филип знал это, как знали Салли и Саймон. Именно Саймон занимал первые места в учебе, на Саймона можно было положиться, именно Саймон помогал Тули… Саймон, всегда занимавший сторону матери. А Эш… Да, Эш был иным. Веселый, общительный, яркий, хороший спортсмен. Он со вкусом одевался, привлекал внимание девушек, был смел и решителен. Филип никогда не обладал такими качествами, Но Эш мог соврать, ему нравилось манипулировать людьми, он не останавливался перед мошенничеством. Салли однажды весьма недвусмысленно указала Филипу на недостатки их отпрыска и предупредила мужа, чтобы он держался подальше от Саймона. «Ты можешь продолжать в том же духе со своим сыном, но не тронь моего», — сказала она. Жаль, что нельзя повернуть стрелки часов назад, многое можно было бы сделать иначе.