– Он не во Вьетнаме. Он вернулся. Живет в Лондоне.

– Что за черт? Почему мы об этом не знали?

– Он не обязан отчитываться перед нами. Он был осужден и отсидел за изнасилование девочки до того, как в девяносто седьмом году был принят закон о сексуальных преступлениях. Как тебе известно, этот закон не имеет обратной силы и не касается осужденных до девяносто седьмого года.

– Значит, ты хочешь просто побеседовать с ним?

– Да.

– И ставишь меня в известность?

– Я теперь другая. Все делаю по правилам, докладываю начальству о каждом своем шаге.

– Рассказывай эти сказки кому другому. Ну и насмешила.

– Хоть настроение тебе подняла…

– Эрика…

– Что?

На другом конце провода молчали. Наверно, собирается что-то спросить, решила Эрика.

– Ничего. Держи меня в курсе. И смотри не напортачь. – Марш повесил трубку.

Эрика встретилась с Питерсоном в электричке, отходившей в 9.30 утра в направлении вокзала Лондон-бридж. Он сел в Сиднэме, на предыдущей остановке, и занял ей место. Эрика вошла в вагон на станции Форест-Хилл. Питерсон, с угрюмым видом, сидел у окна и, казалось, не был расположен к общению. Эрику это вполне устраивало, ведь она и сама не выспалась. Она подумывала о том, чтобы взять с собой к Марксмэну Мосс, но та, на взгляд Эрики, была незаменима в оперативном отделе, работу которого она координировала с поразительной эффективностью. Эрика также подумала о Джоне, но его болтовня с утра пораньше свела бы ее с ума, а Питерсон, как ни крути, все же слыл более опытным сотрудником.

– Зима будет чертовски долгой, – произнес он. После станции Нью-Кросс-Гейт поезд замедлил ход, проезжая мимо гигантского мусоросжигательного завода. Небо висело низко, и многоквартирные дома, казалось, смыкались вокруг железнодорожных путей.

На вокзале Лондон-бридж они сошли с поезда и направились к выходу на Боро-Хай-стрит. На улице непрерывным потоком катили машины, туристы заполоняли рынок Боро. Вдоль тротуаров уже выстроились торговые палатки с рождественскими украшениями; в морозном воздухе витал аромат глинтвейна, доносившийся до них через дорогу. Они прошли под железнодорожным мостом, пересекли проезжую часть и несколько минут пробирались сквозь плотные толпы людей, пока не остановились перед высокими черными железными воротами.

– Как же получилось, что Тревор Марксмэн живет теперь в таком доме? – промолвила Эрика. Сквозь щель в воротах она увидела мощеный двор. Питерсон нашел номер квартиры и нажал кнопку звонка.

– Вот-вот, порой начинаешь сомневаться, а есть ли на свете Бог, – мрачно отозвался он.

Эрика осознала, что сама она редко задавалась этим вопросом.

– Мы встречаемся с ним как со свидетелем, – напомнила коллеге Эрика, заметив гнев в его лице. – Возможно, он располагает ценной информацией.

Питерсон хотел ответить, но в домофоне раздался треск, и чей-то голос попросил их показать в камеру удостоверения. Они вытащили документы и по очереди приставили их к крошечному объективу. В следующее мгновение огромные ворота бесшумно распахнулись вовнутрь.

Они шагнули в большой двор, окруженный ухоженными газонами. Ворота за ними закрылись, и они сразу оказались отрезанными от шума оживленной улицы.

– Это не он там нас ждет? – спросила Эрика. Они направились к высокому зданию из красного кирпича с большим стеклянным входом, возле которого их ждал рослый лысеющий мужчина.

– Нет, не он. Его помощник, – определил Питерсон.

Они поравнялись с мужчиной, тот сдержанно им кивнул. Кожа его имела восковой оттенок, на голове сияла лысина. Лоб рассекал розовый шрам, исчезавший за левым ухом.

– Доброе утро, господа. Можно еще раз взглянуть на ваши документы? – учтиво попросил он. В его отрывистой речи слышался южноафриканский акцент. Эрика обратила внимание, что под его костюмом скрывается довольно накачанное тело. Они показали свои удостоверения, которые он внимательно изучил, время от времени поглядывая на них. Затем, удовлетворенный, улыбнулся и кивнул:

– Прошу вас.

На лифте они поднялись на верхний этаж и вышли в небольшой коридор. Между двумя блестящими синими дверями стоял большой черный стол с лаковым покрытием. На столе – высокая изящная ваза с красивым рисунком в виде роз. В элегантности коридора сквозило нечто зловещее, и Эрика с любовью вспомнила подъезд в своем доме: маленький столик, заваленный номерами бесплатных глазет и рекламными листками кафе, торгующих едой на вынос.

– Как вас зовут? – обратилась она к мужчине, который молчал, пока они ехали в лифте.

– Джоэл, – ответил тот. Глаза у него были серые, взгляд – спокойно-сдержанный. – Снимите обувь, пожалуйста, – добавил он, распахивая синюю дверь справа.

Из коридора они попали сразу в просторную гостиную открытой планировки. На полу лежал голубой ковер, окаймленный орнаментом в виде кремовых и белых роз. В комнате было очень тепло, стоял резкий навязчивый запах освежителя воздуха, работавшего от розетки. Джоэл не отходил от них, пока они снимали обувь. Эрика заметила, что Питерсон излишне скован и напряжен.

– Пожалуйста, проходите.

Они двинулись через гостиную с книжными полками по стенам и светлыми диванами, расставленными вокруг большого низкого журнального столика, на котором лежали фотоальбомы с детскими фотографиями. На одной, в частности, была запечатлена девочка в красном купальнике, строившая замок из песка на берегу моря. Надув губы, она с серьезным видом смотрела в объектив большими голубыми глазами. Стены украшали несколько больших фотографий с изображениями маленьких детей. Плененные щелчком фотозатвора мгновения детской чистоты, которые развесили в этой квартире для услаждения взора ее хозяина, подумала Эрика. Снимки были вполне безобидные, но в контексте обстоятельств жизни Тревора Марксмэна они вызывали тревогу.

Комната загибалась влево, и, завернув туда, они увидели человека, сидевшего в кресле у огромного венецианского окна. Он смотрел на Темзу, на низкое серое небо. Небольшое буксирное судно тянуло за собой по пенящейся воде длинную баржу. Других судов на реке не было.

– Тревор Марксмэн? – окликнул мужчину Питерсон.

Тот обернулся, и Эрика на несколько секунд онемела. Его череп покрывала кожа, но как будто не своя – чужая. Словно кто-то раскатал большой кусок кожного покрова и затем небрежно насадил ему на голову. Вокруг глаз кожа была так туго натянута, что даже век не было. Губ вообще не существовало.

– Присаживайтесь, прошу вас, – произнес Марксмэн. Взрывной звук «п» давался ему с трудом. На нем были свободные брюки и рубашка с расстегнутым воротом, в котором виднелась изуродованная шрамами шея. Ядрено-красные руки походили на когтистые лапы. Остатки ногтей имелись только на левом большом пальце и правом указательном.