Старик и мальчик уселись рядышком на траву и разделили сердцевину арбуза, но Чолли казалось, что он глотает противно-сладкие внутренности земли.

* * *

Была весна, какая-то особенно промозглая, когда тетушка Джимми умерла «от пирога с персиками». Она поехала за город на церковный пикник, и случилась гроза с дождем. Сидеть на мокрых деревянных скамьях старушке было совсем ни к чему, вот она и раскисла. Четыре или даже пять дней она очень плохо себя чувствовала. Приятельницы то и дело заходили ее навестить. Одни готовили ей ромашковый чай, другие натирали целебной мазью, а мисс Элис, ближайшая подруга Джимми, читала ей Библию. Но тетушке становилось все хуже. Советы доброжелателей были весьма многочисленны и столь же противоречивы. «Не ешь яичных белков». «Пей только парное молоко». «Пожуй этот корешок». Тетушка Джимми все советы игнорировала и соглашалась только слушать чтение мисс Эллис. Она сонно и одобрительно кивала, слушая слова Первого послания Коринфянам, монотонно звучавшие у нее над головой, и ласковое «аминь» то и дело слетало с ее губ; казалось, она чувствует, что очищается от грехов. Но тело тетушки Джимми на чтение Библии реагировать не желало, болезнь не отступала, и, наконец, было решено сходить за М’Диэр.

М’Диэр, тихая женщина, жившая в хижине на опушке леса, была опытной повитухой и весьма решительным диагностом. Мало кто смог бы вспомнить, чтобы она не пришла на помощь, если с какой-то болезнью не удалось справиться обычными средствами — привычными лекарствами, догадками, заботливым уходом и терпением. В таких случаях всегда говорили: «Надо сходить за М’Диэр».

Когда эта женщина появилась у тетушки Джимми, Чолли особенно потрясла ее внешность. Почему-то он был уверен, что М’Диэр окажется маленькой согбенной старушкой, покрытой морщинами; ведь говорили же, что она очень, очень стара. Но она оказалась невероятно высокой, куда выше священника, который ее сопровождал. Ее рост наверняка превышал шесть футов. Седые волосы были скручены в четыре больших узла, что придавало особую значительность и силу мягким чертам ее очень черного лица. Она держалась удивительно прямо, как кочерга, а можжевеловая палка, похоже, была нужна ей вовсе не для поддержки, а для общения. М’Диэр слегка постучала ей об пол, глядя на сморщенное лицо тетушки Джимми, затем большим пальцем правой руки принялась поглаживать набалдашник трости, а левой рукой ощупывать тело тетушки. Завершив эту процедуру, тыльной стороной ладони М’Диэр коснулась щеки больной, затем положила ладонь ей на лоб и подержала немного, после чего приступила к изучению волос тетушки и пропустила их сквозь пальцы, а потом слегка поскребла череп и внимательно рассмотрела то, что осталось под ногтями. Затем взяла руку тетушки Джимми и осмотрела ее ногти, тыльную сторону ладони и саму ладонь, которую еще и помяла немного кончиками трех пальцев. Наклонившись, она долго выслушивала тетушку Джимми, прикладывая ухо то к ее груди, то к животу, и в итоге потребовала, чтобы из-под кровати вытащили ночной горшок и показали содержимое. М’Диэр довольно долго разглядывала экскременты, постукивая палкой, потом велела женщинам:

— Закопайте этот горшок где-нибудь подальше вместе со всем содержимым. — И, повернувшись к тетушке Джимми, сказала: — Ты подцепила простуду, она у тебя в утробе поселилась. Пей только кипяченую воду и бульон, но ничего не ешь.

— А это пройдет? — спросила тетушка Джимми. — Я выкарабкаюсь?

— Думаю, да.

С этими словами М’Диэр повернулась и вышла из комнаты. Священник помог ей сесть в повозку и сам повез ее домой.

Уже к вечеру женщины нанесли в дом самых разнообразных бульонов — из черного горошка, листовой горчицы, цветной капусты, репы, свеклы и зеленых бобов. Принесли даже чашку сока от тушеной свиной головы. Через двое суток тетушка Джимми почувствовала, что сил у нее прибавилось. Ей явно стало лучше. Когда мисс Элис и миссис Гейнс заглянули, чтобы ее проведать, то тоже сразу это заметили. Они втроем посидели немного, беседуя о разных постигших их бедах и болезнях и о том, что и кому помогло исцелиться или облегчить недуг. Снова и снова они возвращались к болезни тетушки, к причинам, вызвавшим недомогание, и к тому, как его можно было избежать. Они дружно восхищались М’Диэр и тем, какие безошибочные диагнозы она всегда ставит. Их монотонные голоса сливались в тоскливую похоронную песнь о боли, становясь то громче, то тише, подчиняясь сложной гармонии, чуть подвирая на высоких нотах и неизменно следуя главной теме. Им были необычайно дороги всякие воспоминания о болезнях и боли. Облизываясь и прищелкивая языком, они с восторгом рассказывали о страданиях, которые выпали на их долю, — родовые муки, ревматизм, крупозное удушье, болезненные растяжения связок, радикулит, геморрой. Они не забыли и о тех малых увечьях и синяках, которые получали, крутясь по хозяйству среди вечно путавшейся под ногами малышни.

Но ведь когда-то и они были молоды. Когда-то и от их подмышек и бедер исходил волнующий сладостный запах мускуса, глаза их лукаво блестели, губы были нежны, и прекрасен был изящный поворот головы на длинной гибкой черной шее, чем-то напоминавший движения горлинки. Тогда и смех их был так легок, что казался скорее прикосновением, чем звуком.

А потом их юность миновала. Став взрослыми женщинами, они не входили в жизнь, а осторожненько протискивались в нее через заднюю дверь, не забывая одеться «прилично». Казалось, любой человек в мире имеет полное право им приказывать. Белые женщины требовали: «Сделай то и это». Белые дети кричали: «Подай мне вон то!» Белые мужчины подзывали: «Поди-ка сюда». Черные мужчины приказывали: «Ложись!» Единственными людьми, чьим приказам они не обязаны были подчиняться, были чернокожие дети и такие же, как они сами, чернокожие женщины.

Но они приняли все это и все по-своему переиначили.

Ведь на самом деле это они заправляли хозяйством в домах белых людей и прекрасно это понимали. Когда белые люди били их мужчин, они заботливо вытирали мужьям кровь, но дома получали от них оскорбления, а то и насилие. Казалось, они одной рукой безжалостно лупят собственных детей, а второй — беззастенчиво для них же крадут. Их руки, порой способные и дерево свалить, заботливо перерезали пуповину родившемуся младенцу; их руки с легкостью сворачивали шею цыплятам, резали свиней и с нежностью ухаживали за африканскими фиалками, заставляя те цвести даже здесь, в чужом для них климате; их руки взваливали на спину тяжелые снопы, тюки и мешки и ласково прижимали к груди малышей, укачивая. Их руки взбивали тесто для пирожков до поистине воздушной невинности — и обряжали в саван покойников. Их руки целыми днями могли сжимать ручки тяжелого плуга, но дома становились нежными и теплыми, лаская тело мужа, жаждущего любви. И ноги их с той же силой сжимали бока оседланных мулов, что и бедра оседланных мужчин. И особой разницы между всеми этими действиями они никогда не ощущали.

А потом они стали старыми. Одряхлели их тела, мускусный запах стал кислым. Но они по-прежнему — сидя на корточках в зарослях сахарного тростника, низко склоняясь над хлопком в поле и на коленях полоская в реке белье — несли у себя на голове целый мир, словно некий огромный тюк. Да, в молодости им порой приходилось забывать о родных детях, зато они заботливо возились с внуками. С облегчением они снимали «приличную» одежду, повязывали голову какой-нибудь тряпкой, перетягивали груди мягкой фланелью и давали отдых натруженным ступням, сунув их в фетровые тапки. Они были до предела истерзаны мужской похотью и бесконечным грудным вскармливанием и давно переступили тот порог, за которым нет ни слез, ни страха. Теперь они запросто могли и в одиночку пройти пешком хоть по дорогам Миссисипи, хоть по улочкам Джорджии, хоть по полям Алабамы, и никакой мужчина к ним не пристал бы. Они были достаточно стары, чтобы порой проявлять раздражительность, и были достаточно утомлены жизнью, чтобы спокойно ждать смерти; они утратили интерес к боли как таковой, а присутствие боли в себе старались игнорировать. Наконец-то они оказались действительно свободны. И вся та жизнь, которую прожила каждая из этих старых чернокожих женщин, сосредоточилась в их глазах — трагедия и юмор, зловредность и безмятежность, правда и фантазия.