На самом деле Паулина поддерживала порядок и красоту в основном для себя самой — это был ее личный мирок, куда она никогда не допускала собственных детей и никогда не пыталась перенести хотя бы часть этого мирка в собственную квартиру, на бывший склад. Детей своих она учила быть «порядочными» и вести себя «прилично», но, поступая так, учила их страху: страху оказаться неуклюжими, страху стать похожими на отца, страху быть отвергнутыми Богом, страху перед безумием, поразившем их бабушку, мать Чолли. В итоге ей удалось вбить в сына отчетливое желание как можно скорее сбежать из дома, а в дочь — страх перед необходимостью стать взрослой, страх перед другими людьми, страх перед жизнью.

Весь смысл жизни Паулины теперь заключался в работе. Ибо ее добродетели оставались неприкосновенными. Она была активной прихожанкой, не пила, не курила, не бражничала, успешно защищала себя от нападок Чолли, чувствуя себя во всех отношениях выше мужа, и должным образом исполняла роль матери, указывая детям на недостатки отца, дабы уберечь их от его негативного влияния, или наказывая их за проявленную неряшливость (не важно, сколь существенной та была). Она была уверена, что имеет на все это полное право, поскольку работает по двенадцать-шестнадцать часов в день, чтобы всех содержать. И окружающий мир был полностью с ней согласен.

Лишь иногда, очень редко, а потом все реже и реже Паулина вспоминала былые времена или задумывалась о том, во что превратилась ее жизнь. Но это были довольно поверхностные ленивые мысли, правда, полные порой былой мечтательности; и мысли эти были совсем не о том, как она на самом деле хотела бы теперь жить.

«Я уж было совсем собралась от него уходить, но тут кое-что произошло. Один раз, правда, когда он попытался поджечь дом, я про себя решила: все, теперь точно уйду. А сейчас и припомнить не могу, что меня удержало. Уж он-то мне точно житья не давал. Но все ж таки иногда было совсем даже неплохо. Не часто, но иногда. Он приходил ночью и ложился ко мне в постель, такой спокойный, веселый и даже не очень пьяный. Я, конечно, притворялась, что сплю, — во-первых, было уже поздно, а во-вторых, он утром вытащил у меня из кошелька три доллара, а в третьих… ну, еще что-нибудь. Я слышала, как он дышит, но не оборачивалась. Я и так хорошо представляла себе, как он лежит, закинув свои черные ручищи за голову, и мускулы на них, как тяжелые куски сланца, а вены стекают к запястьям, как маленькие речки, вздувшиеся от половодья. Мне и прикасаться к нему было не нужно — мои кончики пальцев так хорошо помнили эти бугры мускулов.

И ладони его я словно перед собой видела — с жесткими, как гранит, мозолями, — и длинные красивые пальцы, только сейчас согнутые и неподвижные. И густые курчавые волосы у него на груди, и два больших твердых бугра грудных мышц. Так хотелось прижаться к его груди лицом, сильно потереться об эти жесткие волосы и почувствовать, как они почти царапают мне кожу. Я хорошо знала, где волос становится значительно меньше — как раз над пупком — и где они снова бурно разрастаются, захватывая все большее пространство. Может, думала я, он сам шевельнется, коснется меня ногой или боком прижмется к моей заднице? Но нет, и я по-прежнему не поворачивалась к нему, и он лежал, не шевелясь. Потом, правда, все же не выдерживал: приподнимал голову, поворачивался на бок и нежно так обхватывал своей ручищей мою талию. Если я продолжала лежать неподвижно, он немного сдвигал руку и принимался гладить и массировать мне живот. Ласково, неторопливо. Но я все еще не решалась даже пошевелиться, потому что боялась, что он перестанет меня гладить. Так приятно было притворяться спящей! Пусть бы он вот так гладил меня да гладил… Но он снова приподнимался, наклонялся надо мной и кусал меня в грудь. А мне больше уж и самой не хотелось, чтобы он мне живот гладил, а хотелось, чтобы поскорей к другим ласкам переходил, но ноги я пока не раздвигала, делала вид, будто только-только просыпаюсь. Хотела, чтобы он их руками раздвинул. И поворачивалась к нему, и он раздвигал мне ноги, и там, где меня касались его твердые сильные пальцы, я становилась мягкая, как горячий воск. И вся моя сила уходила в его руку. Мозги скручивались в трубочку, как засохшие листья. А в руках возникало странное ощущение пустоты — хотелось что-нибудь ими схватить и держать, вот я и хватала его за голову обеими руками и крепко держала.

Но его губы оказывались где-то у меня под подбородком. А мне уже больше не хотелось, чтобы он ласкал меня там, между ногами, мне начинало казаться, что тот жар и моя размягченность проходят, и я широко раздвигала ноги. Он моментально оказывался сверху. С одной стороны, он был слишком тяжелым, чтобы я могла долго выдерживать его вес, а с другой — я вполне этот вес выдерживала. И он глубоко входил в меня, а я обвивала его ногами, чтобы он уж точно никуда от меня не делся, чтобы его лицо было все время рядом с моим. Пружины нашей кровати верещали, как сверчки. Он сплетал свои пальцы с моими, и мы лежали, раскинув руки, точно Христос на кресте. Я держалась изо всех сил. Пальцы рук и ступни у меня были напряжены, и это единственное помогало мне держаться, потому что все остальное во мне куда-то двигалось, уплывало… Я знала: он хочет, чтоб я кончила первой. Но я не могла. Нет — первым это должен был сделать он. Чтобы я почувствовала, как он меня любит. Любит только меня одну. Тонет во мне. Чтобы я точно знала: единственное, что у него сейчас на уме, это мое тело. Что теперь он не сможет остановиться, даже если захочет. Что сейчас для него лучше умереть, чем выйти из меня. Вот пусть и отдает мне все, что у него есть. Мне. Мне. Тогда я сразу же и в себе почувствую невероятную силу. Я почувствую себя не только сильной, но и красивой, и молодой. А потому я выжидала. Наконец-то! Он содрогался, тряс головой, и я понимала: теперь я достаточно сильна, хороша собой и молода, чтобы позволить ему и меня довести до точки кипения. Я отнимала свои пальцы и сжимала ими его поясницу, ягодицы и снова бессильно падала на постель, но все это молча — ведь меня могли услышать дети, — хотя я уже чувствовала, как в потаенном уголке души, в памяти моей вновь начинали всплывать крошечные цветные осколки воспоминаний — вспышка зеленого света от крыльев июньского жука, пурпурные пятна ягодного сока у меня на платье, желтый мамин лимонад, сладостный вкус которого сразу возникает у меня во рту. И между ногами у меня звучало что-то вроде смеха, и смех этот словно вздрагивал в такт моим цветным воспоминаниям, и я боялась, что сейчас кончу, и боялась, что не смогу этого сделать, но знала, что все непременно получится как надо. И все получалось как надо. И у меня внутри словно вспыхивала радуга. И все горела, горела, горела. И мне хотелось сказать ему «спасибо», но я не знала, как это сделать, и просто ласково похлопывала его по спине, точно ребенка. А он спрашивал, хорошо ли мне было. И я говорила «да». И тогда он из меня выходил и ложился рядом, уже совсем сонный. А я по-прежнему молчала, хотя мне очень хотелось его поблагодарить. Но я боялась, что слова спугнут ощущение радуги. А еще мне надо было встать и пойти в туалет, но я не вставала. Тем более Чолли сразу же засыпал, закинув на меня тяжелую ногу, так что я даже двинуться не могла. Да и не хотела.

Вот только теперь это бывает совсем не так. Теперь Чолли чаще всего берет меня чуть ли не силой, не дожидаясь, когда я проснусь, и успевает кончить еще до того, как я к нему повернусь. А в другие ночи мне противно даже лежать рядом с его провонявшей перегаром тушей. Да и охота заниматься любовью у меня совсем пропала, все как-то безразлично стало. Ничего, Создатель, небось, как-нибудь обо мне позаботится. Уверена, что позаботится. Уверена. И нет мне никакого интереса знать, что на нашей старой земле твориться будет. Ведь ТАМ меня наверняка ждут радость и счастье. Вот только порой мне все-таки не хватает той радуги. Но это я так; я ведь уже сказала, что редко теперь обо всем таком вспоминаю».