— Свою надо иметь, — буркнул другой, приглядываясь к Шейзару. — Что это такое — в поле да без соли.

— Да погоди! — снова возмутился рассказчик. — Что вы заладили с этой солью. Короче говоря, тюрк уехал, а отец, не будь дурак, сам побежал туда, где эта шайка время проводила, рассказал им все и выговорил себе долю.

— Лихой! — покачал головой один из солдат. — Сам, значит, предупредил, а сам, значит, и навел.

— А если бы он не навел и долю себе не выговорил, тюрка все равно обокрали бы, — возразил рассказчик. — Верно?

Солдат пожал плечами.

— Нет, ты скажи: верно говорю? — настаивал рассказчик.

— Не знаю... Только нехорошо это.

— Хорошо или нехорошо, а вот так вышло. И, короче говоря, встретили они его. Тюрк этот молодой глазом не моргнул, снял лук, приложил стрелу — а тетива-то возьми и лопни! Тут они бросились, успели лошадь под уздцы схватить, а он с седла прыг — и бежать, только пятки сверкают. Да луком своим бесполезным размахивает.

Шейзар одобрительно хохотнул.

— Здорово! — негромко сказал он, присаживаясь ближе к огню. Тот, что приглядывался, уже потерял к нему интерес.

— Погоди, погоди! — ликовал рассказчик. — Ну и вот. А тут девушка и говорит. Молодцы, говорит. Ради Аллаха, говорит, не позорьте меня, а дайте мне выкупить себя вместе с мулом ценой ожерелья из драгоценных камней. Оно стоит пятьсот динаров, говорит. Или даже больше. Оно, говорит, у тюрка в сапоге. Пустите меня, я схожу к нему — а тюрк-то отбежал и стоит невдалеке, перетаптывается, — и принесу вам ожерелье, и вы меня отпустите. А мешок и так забирайте, мол. Согласны?

Рассказчик горящими глазами оглядел слушателей.

Кто-то крякнул и сказал:

— Ну а что не согласиться?

— Вот! Почему не согласиться? Пятьсот динаров! За нее саму-то по тем временам сто — и то нельзя было получить.

— Эх, цены, — вздохнул кто-то. — Все дорожает...

— Отпустили они ее, она подошла к тюрку, что-то ему сказала. Тюрк снял сапог, а в сапоге у него — новая тетива!

Все дружно ахнули.

— То ли он забыл, а она ему напомнила, то ли сама и подложила. Короче говоря, эти-то к нему было бросились, да он уже натянул, да как начал их чесать! Валит одного за другим, только стрелы свистят. Да как валит — без промаха, точно в горло. Человек десять перебил, остальные бежать кинулись. Потом отца моего увидел. Ах, говорит, такой-растакой, такты с ними с ним заодно? Подошел к нему, покачал головой — да как даст по зубам.

— Во как!

— Три зуба вышиб, — с гордостью сказал рассказчик. — Отец потом всем показывал.

— Хвастался, — констатировал кто-то.

— Ну да, — согласился рассказчик. — Хвастался. А в другой раз он...

— А вот у нас тоже случай был, — сказал Шейзар.

Рассказчик осекся, с возмущением на него глядя.

— Отсыпьте ему соли кто-нибудь, в конце-то концов! — воскликнул он. — А то не даст рассказать. Все время встревает, честное слово.

— Нет, нет, извините, — Шейзар испуганно выставил перед собой ладони. — Продолжайте, я не хотел вас перебивать...

— Ты вообще откуда, парень? — спросил тот, что прежде к нему при глядывал ся.

— А вон, — Шейзар мотнул головой за плечо. — Дахбаши послал — иди, говорит, соли принеси. Все перерыли — ни крупицы.

— Соль — дело такое, — вздохнул приглядывавшийся. — Без хлеба не сытно, без соли не сладко. Есть у нас?

— Может тебе к Абу Бакру сходить? — хохотнул кто-то. — Он ведь повар.

— Был повар... а теперь большой человек.

— И не говори, — поддержал рассказчик. — Три дня назад у очага стоял с капкиром, а теперь вон чего — правая рука эмира Мансура. Смех, да и только.

— Ну, ты так не говори, — возразил другой сарбаз. — Какой же смех? Это не смех, а судьба. Судьба повернется — и сам, глядишь, сегодня у костра, а завтра, как Абу Бакр, будешь в отдельном шатре рядом с эмирским почивать.

— Держи, — приглядывавшийся развязал мешочек и щедро сыпанул Шейзару в подставленную ладонь.

Отходя, Шейзар лизнул.

Соль была хорошая, сладкая.

Стало быть, в отдельном шатре, думал он, прикидывая, с какого конца лучше приниматься за дело. Рядом с эмирским...

* * *

Уже светало, когда Шейзар выволок на берег тело полузахлебнувшегося Абу Бакра. Левым запястьем тот был привязан к стремени. Теперь Шейзар отвязал его, крепко спутал обе руки, надежным узлом стянул конец чумбура.

— Вставай, кулинар!

Абу Бакр заворочался, кое-как сел.

— Тебя, сука, мои парни в лоскуты порвут, понял, — бормотал он, отплевываясь. С бороды текла вода. — Тебя, падла, шакалы схавают.

— Там видно будет, — меланхолично заметил Шейзар. — Вставай, некогда разлеживаться.

Он ехал по высокой траве поймы, с удовольствием щурясь на брезжащий свет утра, в котором медленно растворялись мелкие звезды. Шакар, понимая, должно быть, что дело кончено и скоро его расседлают и пустят пастись, ступал весело, высоко поднимая передние ноги. Повар трусил следом. Когда падал, Шейзару приходилось придерживать коня. Потом Абу Бакр перестал вставать. Хмыкнув, Шейзар перевязал чумбур за седельный ремень. Тело легко скользило в траве, почти без рывков.

— Принимайте, — сказал он охранникам, спрыгивая с коня.

Должно быть, Назр не спал — тут же взметнул тяжелую ковровую полу входа, вышел.

Абу Бакр стоял на коленях. Поднялся, шатнувшись.

— Этот? — спросил эмир.

— Ну да, — кивнул Шейзар.

— Как ты его взял?

— Да как, — Шейзар пожал плечами. — В шатре дрых. Три охранника у него было... да они у входа толклись, а я сзади подлез.

— Ты, Шейзар, черт, а не сотник, — сказал эмир как бы даже с неудовольствием — будто огорчался, что сам хоть и лих, а все же не до такой степени.

Он неторопливо обошел лошадь и встал перед пленником.

— Это ты повар?

— Ну я, — сказал Абу Бакр. — А ты кто?

Шейзар занес камчу. Назр остановил его движением руки.

— Я — эмир Назр.

Повар хрипло захохотал.

— Эмир! — повторял он, пытаясь связанными руками утирать слезы. — Нет, ну ты послушай его — эмир! Ты ишачий царь, а не эмир. Эмир! Что ты мне можешь сделать? Вот увидишь, твой собственный сын однажды запрет тебя в Кухандиз, и ты сдохнешь там от голода и жажды. Эмир! Тоже мне — эмир!..

— Сын, говоришь? — холодно спросил Назр. — Ну хорошо.

На этом их разговор, при всей оригинальности его начала, не говоря уж о возможных продолжениях, был окончен.