В это утро мне повезло, потому что я не обоссался. А не обоссался — потому что Славик храпел без оглядки на двоичность нашей спальной системы, храпел обычными промежутками и более громкими эпизодами сна, сигналя моей памяти о моем же нежном пузыре. Это как хороший будильник с живой заботливой кукушкой в нем в виде лучшего друга детства, Славика.

Славик был мичманом по контракту своего желания остаться служить еще. Порт его приписки, не его, вернее, а субмарины, его подлодки, находился в секретном поселке с ближнего края Дальнего Востока. Оттуда, накопив пять лет безотрывной службы и кучу дальних геройских походов в опасные промежутки между нейтральными водами, чужими водами и пучиной, Славик получил полугодовой отпуск и распределил его следующим неравным образом: с субботы на воскресенье ночевал с матерью и сестрой, что перебрались в Подмосковье, а оставшийся будний отсек недели — при мне и моем жилье на улице кинорежиссера. С понедельника по пятницу, тоже безотрывно, как при крейсеровой сонате атомного ракетоносца…

Да, я забыл сказать, что служил киноактером по художественным кинопроизведениям, или, если коротко, — фильмам, но службу нес последние восемь лет нерегулярно. Точнее, вовсе не нес, так как ко времени окончания мной кинозаведения окончательно пришла власть капитала, утвердилась на занятом месте и отменила отечественное изготовление продукта самого массового из искусств. Сразу после этого судьба сделала мне ожидательный реверанс и вместила первые двести в фужер на сто пятьдесят. С тех пор у меня пошло на подъем с обратным уклоном — сальто отдельно от мортале, миокард притух и затаился, а мозговые трассы расплелись с нервными путями в независимую отдельность по всем директивам, исключая мочепроводы энуреза. В общем, не дошло даже до первых кинопроб, а на радиопостановки я и сам не хотел, хоть и не звали. Но представить себе мог отчетливо: тук, тук, тук… Голос диктора: «Входит помещик Троекуров». Шлёп, шлёп, шлёп… Голос Троекурова: «Ну-с, господа… Что у нас новенького о разбойнике Дубровском по состоянию на…» Голос диктора: «…Смотрит на стенные часы». Стенные часы: «Бом-м, бом-м, бом-м!» Троекуров: «…на полудень?..»

Пробы не пробы, но первые годы Надька честно ждала все-таки моей славы, а я умело убеждал ее, что она уже на подходе маршрута завершения. Если быть хронологически точным, то проблематика семейных отношений с Надькой переросла в зависимость от недосягаемой яви не только на основе дел, творимых новым капиталом, но и при помощи генетических особенностей линии фамилии в целом. Я имею в виду — по родству с пьющим отцом, который тоже умер от постоянства отношения к нетрезвости, но книг при этом, с учетом начальственной должности, собрал тысяч под десять. Томов и так. К Славиковой проявке их оставалось еще тысячи полторы, но времена поменялись с такой невыгодной для распродажи остатка силой, что брать остаток никто не пожелал даже отнюдь. Зато Славик прибыл со средствами холостяцкого накопления этих лет и почти не выпивал никакого, кроме сухого красного, привычного, крейсерского, бесплатно, для дополнительной подводной окраски крови красными тельцами-инфузориями. Тем более зарплату за последние два года с учетом боевых, походных, геройских и всех прочих ему обещали отдать в ближайшие сорок восемь месяцев, не позднее. Так что деньги у нас теперь были, не столько, конечно, чтобы дополнительную кровать оборудовать на полгода его стоянки в порту Довженко, но на макароны по-флотски — нам, красное ракетное — ему и на все остальное — мне, теперь хватало очень, если не надо было девчонок. Мне их не надо было по признакам смены доминантных интересов жизни после Надькиного съезда с Довженко — просто не доходили убеждения до надобности. Ну, а Славику…

…А Славик на второй день стоянки, наоборот, не напился, как я, а только выпил. Как всегда — подводного сухаря. А после мы легли спать, чтобы перебраться в завтрашний отсчет, и я еще не успел переплыть в коматозку сна, где могли показать про нашествие опоясывающих лишаев, а только успел обнаружить себя на карнавале, где, как обычно, был трезвым посреди пьяного моря и не достиг еще желания исполнить нужду. Где карнавалил в этот же временной момент Славик, друг моего детства, мичман-контрактник подводной флотилии Дальнего Востока, я не знал с убежденной точностью, но почувствовал внезапно, что он приближается к моему сну воинственной стороной фронтальной части прочного корпуса. Приближается и упирается с нежностью будущего завоевателя меня. Химические реакции переработки фракций градуса, принятых накануне сна, неспешно текущие согласно всем природным силам всасывания натуральных спиртов организма, прерваны были в долю мига и выпали в осадок всеми составляющими интимного процесса разложения. Разом! С удивлением от перекоса собственного рта в четырех взаимоисключающих направлениях я обернулся к напарнику по пламенной юности жизни.

— Славик, ты чего, сбрендил? Инфузорий перебрал красно-коричневых?

Мичман удивился не меньше моего.

— А чего? — не понял он. — Это ж так тоже нормально, я хорошо это дело знаю. У нас в походе, когда дальнем, ребята все нормально общаются. Когда вахты нету. Там у нас все привыкли уже, и тоже классно получается. Не-е-е-т, в смысле, ребята многие женаты, и всё такое, но когда надо — не вопрос, наоборот, всё по делу и с кайфом даже выходит. Вот увидишь… — Он нежно закинул свою морскую конечность мне на бедро.

— Делаем так, — дрожащей связкой спазма выдавил пораженный я. — Я ничего этого не слышал, а ты — не говорил… — Гнев мой не был сконструирован дополнительными средствами возмущения среды — хватало естественных раздражителей. — А если чего — на грунт опущу и назад всплыть не дам. — Я приподнял общее на двоих одеяло и глянул в район кроватного экватора. — И перископ свой опусти. Чтобы не было беды… — С этим сокрушительным диагнозом я отвернулся к стенке, натянул одеяло и вновь отправился в сторону дьявольского гульбища. Славик испуганно затих и не храпел до самого утра. Поэтому перед самым утром кукушка не пробилась, и я обмочил часть пространства под собой снова. И небольшую часть пространства под Славиком. Тоже…

Утром Славик не обозлился моей ночной раскованностью, и хоть своей вины внутренне не признавал, но, наоборот, затеял постирушку, потом выжал морским узлом и дал знать:

— Дурачок, — улыбнулся он добродетельной русалкой, — недодержка влаги из пузыря до сигнала подъема определяется заболеванием простатита аденомы. И случается это исключительно из злоупотребления сдержанностью массажа изнутри главной железы мужского устройства. А медицина для этой цели лекарственно бессильна. Таблетки туда не достают никакие — проверено опытом. У нас в походе, кто это злоупотребление себе разрешал, сразу после передумывали. А если до Карибов доходили, то уже ни одного не оставалось принципиального, потому что тоже до подъема не хватало додержать. А потом, после Карибов, уже сами просили друг друга о профилактике соединения. Я только про капитана не знаю и про старпома. Про других всех знаю надежно, начиная с торпедного отсека и далее по всей длине прочного корпуса. — Он задумчиво почесал себя и с надеждой посмотрел на меня. — Это дело такое, а?..

— Угомонись, дурик, — лениво ответил я, тайно довольный Славиковой стиральной инициативой. — Ну, чего несешь-то? Какого еще тебе массажа устройства надо? Приснилось чего — так и говори…