Началось…

— Джордж, пойдем в твой кабинет. — Эйдриан здраво рассудил, что лучше вести «битву» со старым приятелем один на один, чем когда рядом Вивьен.

Кристин стиснула пальцы так, что костяшки их побелели. Господи, ну пожалуйста, помоги мне… нам… Эйдриану! Я не могу больше выносить этого напряжения.

Вивьен с любопытством посмотрела на нее. О, кажется, она не все до конца понимает…

— Ой, Брайан, — с легкой запинкой, которая не укрылась от внимания Вивьен, начала Кристин, — ты обещал взглянуть, что с моим компьютером, помнишь?

— Угу, пойдем прямо сейчас, а то мне нужно будет уехать… — Брайан подал сестре руку и увел наверх.

Сбежали, трусливые дети, подумала Вивьен. Ладно, а я останусь. И не такая уж в кабинете хорошая звукоизоляция…

Болезненно-желтый электрический свет залил кабинет. Эйдриана всегда удивляло, что в этом помещении не бывает рабочего беспорядка. Всегда все педантично и аккуратно разложено по местам. Творческую натуру журналиста ставила в тупик такая обстановка и вопрос: как в ней можно работать? Сейчас, впрочем, эти мысли скользнули где-то по краю сознания. Эйдриану было невыносимо тяжело. Подтверждение того, что Кристин теперь навсегда связана с Джейком узами, крепче которых нет, буквально убило его. Эйдриан ощущал себя душой, по странной и жестокой прихоти богов оставленной в мертвом теле, потерявшей связь с ним, смысл пребывания здесь, но не имеющей возможности уйти. Казалось, что он действует сейчас, как один из тех воинов, которые, получив многочисленные раны, продолжают сражаться и, лишь выполнив долг до конца, падают замертво. Он должен поддержать Кристин. Остальное сейчас не имеет значения.

Вивьен сидела в кресле, не выпуская из рук журнала, и напряженно прислушивалась. Впрочем, никаких усилий не потребовалось, чтобы услышать раздавшийся в кабинете вопль Джорджа:

— Что-о?!. Да я его убью! Подонок!..

Звон чего-то разбитого — ага, хрустальная пепельница. Что ж, Вивьен она никогда не нравилась…

— Дрянь! Как они посмели?!

Интересно, что «посмели»? Вивьен отложила журнал и принялась задумчиво накручивать на палец прядь волос.

Джордж Макферсон сидел в кресле, обхватив голову руками. Он трясся от гнева и ужаса. Позор, боже, какой позор! Его дочь собирается рожать от какого-то ублюдка! Ну уж нет, не бывать этому! Но… Что он несет?! Это же его внук или внучка, он должен жить…

— Слушай меня, Эйдриан, очень внимательно. Это мое последнее слово. Пускай рожает. Но этот оборванец никогда не войдет в семью Макферсон! Ребенок, в жилах которого течет моя кровь, не будет знать такого отца. Я сам воспитаю его.

У Эйдриана упало сердце. Он знал Джорджа и знал, что сказанное им — приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Кристин, положив голову на плечо брата, горько плакала. Крики отца были слышны даже в ее комнате. Брайан ни о чем не спрашивал.

Солнечный лучик, случайно прокравшийся сквозь щель в, оказывается, недостаточно опущенные жалюзи, отразился в прозрачной жидкости в бутылке джина, и теперь на потолке прыгал туда-сюда какой-то аморфный, как медуза, блик. Эйдриан сделал еще один глоток, поставил бутылку на пол, и блик снова зашевелился, совсем как живой солнечный зайчик. Смотреть на яркое и не в меру подвижное пятно было больно. Эйдриан поморщился и попытался перевернуться на бок, чтобы не скакал перед глазами этот чертов зайчик, но голова отозвалась глухой и жестокой болью. Он чертыхнулся. Ругательство, произнесенное сквозь зубы, прозвучало на удивление громко и немилосердно наполнило череп гулким шумом.

Пошевелиться нельзя. Говорить нельзя. Вот это жизнь. До чего ты дошел, Эд? Слабак. Тряпка. А чего же ты ждал, а? Что Принцесса потеряет рассудок и упадет в твои объятия? Ты больной, это хотя бы тебе понятно? Девочка считает тебя почти что отцом, а ты не смог с этим справиться?! Какая же ты скотина, Ломан. Несчастная пьяная свинья. Да, вот именно, не-счаст-на-я. И зачем, скажи на милость, ты ей такой сдался?

Мгновения покоя не принесли облегчения, потому что где-то совсем рядом раздался омерзительный вопль телефона. В нынешнем состоянии Эйдриан не мог адекватно воспринимать даже привычную короткую звонкую трель. Он поморщился. «Вопль» повторился. Кажется, единственный способ поскорее заставить эту адскую машину умолкнуть — это ответить на звонок. Нет, конечно, вполне вероятно, что существовали и другие. Просто Эйдриан был не в состоянии до них додуматься.

Стараясь не двигать ничем, кроме руки, он снял трубку. С болезненной гримасой поднес к уху: если уж собственный голос звучит не приятнее гонга в мозгу, чего ожидать от посторонних…

— Эйдриан… Эйдриан, ты меня слышишь? С тобой все в порядке? — Тихий и вкрадчивый голос Кристин звучал обеспокоенно.

Еще бы. Уже неделю ей не удавалось добиться от друга ни одной фразы, содержательнее, чем: «Извини, Принцесса, я работаю. Поболтаем позже. Еще раз извини». Не говоря уж о том, что никогда прежде она не слышала от Эйдриана таких слов. Как будто между ними болезненно порвалось что-то очень важное. В чем причина? Не в ее же беременности? Неужели в грубости ее отца?

Ощущение у Эйдриана от этих негромко произнесенных слов было такое, словно по всем нервам пропустили сильный разряд электрического тока. Волна поднялась где-то в мозгу и через полмгновения уже достигла кончиков пальцев. Волна отчаяния, стыда и бесконечной нежности.

Какое счастье, что Кристин не видит его!

— Извини, малышка. Я сплю.

Ребром ладони — на рычаг. И пронзительные короткие гудки у уха.

Эйдриан Ломан напился впервые в жизни. Нельзя сказать, что судьба так уж его баловала. Боли и горечи в жизни его было предостаточно: невыносимо долгая, безнадежная, безответная, отчаянная любовь к Лилиан и потеря возлюбленной сделали его уже к сорока годам седым. И всегда, когда сердце готово было разорваться, Эйдриан уходил от страданий. Уходил в работу. Помогало. Самозабвенный труд к сорока восьми привел Эйдриана Ломана в кресло главного редактора процветающего журнала «Майами уикли». Естественно, Джордж Макферсон мог предоставить ему такую же должность в одном из своих изданий раньше, гораздо раньше. Но Эйдриана это не устраивало. Он гордился тем, что добился всего только сам. По счастью, Джорджу Макферсону все как-то было недосуг спросить у старого приятеля, как давно он не заходил в его офис. И Эйдриану так и не пришлось ответить: «С момента окончания стажировки». Кстати, как и уходить от ответа на вопрос: «Почему?».

А сейчас — Эйдриан просто не выдержал. Сорвался. И работа не помогла отвлечься. Покончить с собой? Эйдриан пока не был готов к самоубийству. Смерть еще не стала желанной. Она была безразлична ему. Как и жизнь. Выпивка, кстати, тоже не помогла. Ощущение рухнувшего мира не торопилось исчезнуть. Да, возможно, оно притупилось. Но легче даже от этого не стало. Чувство человека, попавшего в самое сердце смерча и еще сохраняющего остатки сознания, воспринимающего все вокруг как проявление злого вселенского хаоса, не оставило Эйдриана. Горечь и осознание того, что все неправильно, заполнили, кажется, весь мир. И ведь ничего в жизни уже не будет так, как хотелось бы. Потому что хочется невозможного. А сорок восемь — слишком солидный возраст, чтобы создать себе совсем новые мечты. И вычеркнуть из жизни свои невозможные желания. Так казалось теперь, когда никакими силами не выбраться из омута боли. Потому что любовь — неправильная, неправедная, несчастная. Потому что любимая никогда не полюбит тебя. Потому что она в душе уже стала женой другого и он будет отцом ее ребенка. А еще — потому что любимая страдает, и те, кого она любит, стоят стеной на ее пути к счастью. И в борьбе силы неравны. А он, Эйдриан, сделал уже все, что мог. И этого оказалось недостаточно…