— Саша, ты что? — испугалась Ирина.

— Задумался, прости. Это я об одном ученом. Что у нас на ужин?

— Ты сперва отправься на работу, пообедай где-нибудь, вернись домой, помой руки и тогда задавай такие вопросы.

— Если я отправлюсь на работу, — грустно сказал Турецкий, — к ужину я могу и не вернуться.

Тем не менее встал и пошел собираться.

Турецкий поселился в гостинице, которая носила гордое название «Центральная», хотя других в городе больше не было. В номере была вторая кровать, на случай, если Смагин, который мотался между Москвой и провинцией, останется на ночь.

Турецкий принял душ с дороги и пошел к Колыва-нову.

Слесарь Колыванов оказался долговязым худым мужиком с делано простоватой физиономией. Он встретил Турецкого в вылинявших шортах и пригласил на кухню.

Александр Борисович вынул из портфеля несколько бутылок «Сибирской короны» и не промахнулся. Колыванов кивнул с благодарностью. На столе тут же появилась вяленая рыба.

— Не признаю я эту нынешнюю моду, — пояснил хозяин, лихо сдергивая пробку с бутылки голой рукой. — Орешки, чипсы… Вот рыбка — это да!

Турецкий подивился такой богатырской силе, по внешним признакам Колыванову вроде бы несвойственной. Но тут же сообразил: когда Колыванов открыл вторую бутылку, пробку он поддевал обручальным кольцом.

Еще по телефону Турецкий предупредил Колыва-нова, что предстоит уточнить несколько моментов, а так особых вопросов к нему нет. Это было неправдой. Вопросы были, но к ним предстояло подобраться.

— Какой он вообще был, сосед ваш?

— Феликсович-то? — с удовольствием откликнулся Колыванов. — Иногда смурной, а иногда наоборот, взвинченный, — ответил слесарь, не задумываясь, и сделал хороший глоток.

— Странно вы говорите, — заметил Турецкий.

— А что же странного-то?

— А то, что наоборот по отношению к смурному — это радостный, оживленный, жизнерадостный. А не взвинченный.

— Да? — Колыванов поскреб затылок. — Ну и такой бывал. Жизнерадостный. Нормальный мужик.

— Он вам нравился?

— А чего ж нет?

— И время вместе проводили?

— Это как?

— Выпивали, играли в карты, гуляли? Еще что-нибудь. Ну сами припомните…

— Не… У меня ж своя компания, ему неровня. Он — большой человек был, — несколько парадоксально заявил слесарь. — С мозгами. Ленин, одно слово.

— Почему Ленин? — удивился Турецкий. — Разве он был коммунистом или занимался политикой?

Колыванов засмеялся, показывая желтые прокуренные зубы.

— Это бати моего присказка. Он про головастых так и говорил: Ленин, одно слово.

Колыванов взял новую бутылку.

— В каких отношениях вы находитесь с остальными вашими соседями?

— А чего ж? Все чин чинарем. Живем дружно. Не скажу, что одной семьей, но почти компанейски.

— Вот как? — На лице Турецкого появилось укоризненное выражение.

Колыванов не то чтобы забеспокоился, но что-то почувствовал.

— А как с Лебедюком и Захаровой?

— Вы бы попонятней спрашивали, а то…

— Эти граждане утверждают, что вы шумите много. Не в пример вашему соседу, ученому.

Колыванов побагровел. А Турецкий продолжал участливым тоном:

— Участкового, наверно, часто вызывают?

— Зачем это?

— Ну как же. По пьяному делу чего не случается.

Колыванов вдруг стукнул кулаком по столу. Вяленые рыбки подпрыгнули и вернулись на стол, образовав нечто вроде стаи.

— Вот… Вот змеи! Вот сволочи! Так и знал! Выходит, как замок гикнулся или краны полетели, так сразу: Ко-лываныч, спасай, Колываныч, выручай, Колываныч, без тебя как без рук! А когда Колыванычу самому чего надо…

— А чего надо Колыванычу? — тут же ввернул Турецкий. — Пол-литра?

— Да при чем тут… мастерю я дома, понятно? Ну и зарабатываюсь иной раз после одиннадцати. Грешен, скажете? Подумаешь, большое дело! А как я после ночной смены отсыпаюсь при дневном шуме, это небось никого не колышет?! Даже жена кастрюлями гремит! Про пацанов вообще молчу — никакого уважения! — От негодования он даже слегка отодвинул бутылку с пивом.

Турецкий был разочарован: он рассчитывал свидетеля немного потретировать пьянками-гулянками, надеялся на этой почве выяснить что-то полезное о соседях вообще и о Белове в частности. Но оказалось, все впустую. Ну что ж, холостое движение — тоже движение, следователю не привыкать. Турецкий придвинул Колыванову пиво. Тот поколебался и взял. А вот у него очень даже рациональное движение, усмехнулся Турецкий про себя.

— Вот вы говорите, нормальный мужик… Это я о Белове, — напомнил Турецкий. — Я-то с ним знаком не был, ничего не скажу… Но как же нормальный мужчина бобылем таким жил, объясните, раз уж у вас под боком это происходило?

— Да я следаку молодому уже объяснял.

— Я знаю, что вы ему сказали, — подтвердил Турецкий. — Что отсутствие женщины кого хочешь в могилу сведет.

Колыванов смутился:

— Ну не так что уж… А то у вас получается, он и застрелился, потому что… Я не знаю, что у него на самом деле было, у Феликсовича. Он дома мало бывал.

— Но здесь вы у него женщин никогда не видели и не слышали? Это абсолютно точно?

— Не слышал? — хохотнул Колыванов. — Нет, не слышал. Услышал бы — запомнил. Я на черепушку не жалуюсь.

— Тогда вы наверняка помните, кто к вам приходил по смерти Антона Феликсовича.

— Следователь ваш.

— Это я знаю, а еще?

— А все.

— Сослуживцы, может быть, или его знакомые. Родственники?

— Да не было никого.

— И не звонили, ничем не интересовались, подробностями смерти, например? Или какими-то бытовыми вещами?

— Да кто?!

— Кто-нибудь.

— Нет, — твердо сказал Колыванов. Самое время было сменить тему.

— А вот вы там что-то… Про его фантазии, — небрежно обронил Турецкий, на самом деле внутренне напрягшись.

— Про кого это?

— Да все про Белова. Про Антона Феликсовича.

— Не говорил, — твердо сказал Колыванов, моментально отставляя бутылку в сторону.

По-прежнему мягко улыбаясь, Турецкий уточнил:

— В дружеской беседе с моим коллегой вы упомянули, что покойный Антон Феликсович Белов был человек с фантазией.

Турецкий внимательно следил за Колывановым, и от него не укрылось, что тот едва-едва заметно вздрогнул.