Как в тумане добираюсь до комнаты. Впервые мечтаю, чтобы Дашки внутри не было. Мне необходимо сейчас одиночество. Ведь не смогу сейчас держать лицо и трещать об обыденном! А рассказать обо всём кому-то невозможно. Сил на это не хватит.

И Вселенная слышит меня, щедро отзывается на призывы: в комнате пусто. Аромат Дашкиного парфюма щекочет нос, я чихаю и дрожащими руками запираю дверь изнутри. Сумка спадает с плеча прямо на пол, я бреду к кровати и заваливаюсь на спину, не снимая верхней одежды и обуви. Неважно это всё, глупости бессмысленные.

Потолок убийственно белый. Пытаюсь хотя бы пятнышко на нём рассмотреть, но бесполезно. В висках пульсирует. Нерв на скуле подрагивает, причиняет дискомфорт, и я зажимаю щёку рукой, но становится только хуже.

Надо позвонить маме. Нужно спросить у неё, какое отношение она имеет к той давней истории. Я должна узнать все ответы, мама обязана рассказать мне всё. Может быть, я что-то неправильно поняла? Может быть, снова ошиблась? Но Демид прав — никто, кроме меня, о диагнозе его мамы не знал. Он признался мне, набравшись смелости, а ещё плакал.

Я никогда не видела его слёз — ни до ни после. А тут Лавров рыдал, словно девчонка, уткнувшись лицом в мои колени. Мне одиннадцать было, и это так шокировало меня. Так напугало.

В тот знойный полдень мы сидели на нашем заветном месте под раскидистой липой. Клетчатый плед уродливо скомкался, а над пирожками с абрикосами кружились осы, гудели и норовили выпустить жало. Может и укусили — я тогда совсем ничего не чувствовала.

Демид так много говорил, всхлипывая и дрожа, а только и могла, что гладить его тёмные кудри и тоже плакать. Пропускала шелковистые локоны сквозь пальцы, ещё ребёнок, но почти взрослая. На оцарапанную коленку то и дело садилась муха, но улетала, надоедливая.

Мне так жалко было Демида. Его и его маму. В свои одиннадцать я так мало понимала, но чувствовать и сострадать уже умела. И я поклялась ему, зарёваному, хрупкому и доверчивому, что никогда и никому ничего не скажу. Не проболтаюсь!

«Обещаешь?»

«Клянусь!»

«Всегда и навсегда?»

«До последнего».

Потом, когда он обозлился на меня, я готова была на коленях стоять — что угодно сделать, чтобы доказать ему: я не виновата. Я не предала его! Не сумела бы! Но он ничего не хотел слушать.

Мой милый кудрявый мальчик превратился в чудовище.

Только в моей тупой голове за все эти годы ни разу не промелькнула мысль о дневнике. Дневнике, который вела регулярно. О бумаге, которой доверилась. Да, чёрт его дери, я в тот вечер всё записала. Вылила корявым почерком все детские эмоции, которые родились во мне после рассказа Демида. Не смогла держать всё в себе. Не получилось! А после…

Меня отправили к бабушке в другой город, я была там месяц, наверное — не помню уже. Помню только как дико скучала по Демиду, как звонила ему каждый день, а в ответ тишина.

А когда вернулась, отдохнувшая и счастливая, загорелая и румяная, узнала, что у меня больше нет друга.

Теперь у меня есть враг.

Господи! Как я не догадалась. Мама! Мама нашла мой дневник, она прочитала всё! Ой…

Рука сама тянется за телефоном. Я набираю номер мамы, я жду, когда она соизволит ответить, но по давней традиции она не берёт трубку сразу — маринует непутёвую дочь, давит психологически. Но сейчас мне нечего бояться и нечего терять

Сейчас я хочу знать правду. Только готова ли мама к этому разговору?

Её лицо появляется на экране, а на щеке мучная пыль.

—А я тут любимый папин пирог решила испечь,— делится, минуя приветствия.— Что такое? Дочь, ты плакала? Простыла? Что с тобой? У тебя нос красный и глаза опухли! Тебя обидели?— и куда-то в сторону: — Игорь! С дочерью беда! Быстро машину прогревай!

Я закрываю глаза, а пульсация в висках становится невыносимой.

—Мама, со мной всё хорошо,— слишком громко, но маму это отрезвляет.

Она щурится и обиженно поджимает губы, как делает всякий раз, когда я позволяю себе вольности.

—Знаешь, Ярослава, я долго терпела твои фокусы. Но орать на себя не позволю. Ты можешь кому угодно свою взросл…

—Мама, постой! Я спросить хотела!

Мама смахивает мучной след со лба, отвлекается, чтобы проверить лежащий в печке пирог, но я знаю, что просто тянет время. Она не любит, когда её прижимают к стенке и всячески этого избегает.

—Мама, скажи мне, просто ответь: ты когда-нибудь читала мой дневник?

Если бы я знала её чуточку хуже, я бы ничего не заметила.

Но это моя мать — женщина, которая меня родила, вырастила и, наверное, любила.

Женщина, выпившая кровь у половины нашего города.

Я знаю её слишком хорошо. И по едва заметной тени на её лице, которую никто бы другой, кроме меня, не заметил, я поняла.

Она читала мой дневник.

Всё. Финиш. Приехали.

«Ты ничего не понимаешь», — последнее, что я слышу от мамы прежде, чем бросить трубку.

Соблазн добавить её номер в чёрный список велик, но вместо этого я выключаю телефон, для надёжности запихиваю его под подушку, будто бы мама сможет выпрыгнуть из экрана и наброситься на меня с объяснениями.

Слёзы больше не текут из глаз. Вместо рыданий пришла злость, и я не знаю, куда её деть, как справиться. Её масштаб меня пугает. Спрыгиваю с кровати, меряю шагами комнату, натыкаясь на углы,— в нашей крошечной комнате их слишком много.

Надо подумать обо всём, но хаотичные мысли не желают слушаться. Кто-то дёргает с той стороны ручку, пытается войти, но я заперлась, и неизвестный начинает тарабанить со всей дури.

Наверное, Дашка вернулась. Я не хочу никого видеть, но и не пускать соседку в комнату — глупости. Она уж точно этого не заслужила и ни в чём не виновата.

—Сейчас открою!— подбегаю к зеркалу, рассматриваю красное опухшее от слёз лицо, приглаживаю волосы.

Но за дверью не Даша. Там Демид.

Мне больно на него смотреть, я не знаю, что говорить. Прогнать бы, захлопнуть перед носом дверь, чтобы выиграть время и успеть всё разложить по полочкам, но вместо этого отступаю назад. Завожу за спину руки, смыкаю пальцы в болезненный замок, вся съёживаюсь под его мрачным взглядом.

—Ты же уходить собирался,— лепечу, а Демид входит в комнату и тоже запирает дверь.

—Что это было?

—Где?

—Внизу,— дёргает головой в сторону, словно я могла забыть, где это «внизу» находится.— Ярослава, что происходит?

—Ни… ничего,— заикаюсь, вмиг пересохшие губы облизываю.

Демид складывает руки на груди, осматривает комнату.

—Синеглазка, я похож на идиота?— он наступает, пока я не упираюсь ягодицами в угол стола. От резкого толчка на пол падают тетради, и я дёргаюсь в сторону, чтобы поднять их, но Демид упирается руками под обе стороны от моих бёдер, нависает сверху.