Посмотрев на дату вверху записки, я увидела, что она была написана через две недели после моего рождения, в то время как предыдущая пришла уже спустя некоторое время, в апреле. Крохотные карточки дрожали от моего дыхания, и я встала, чтобы положить их на стол. А затем я прочла следующее:

Значит, «Г» — это «Гарри». И, кроме того…

— Как думаешь, может ли Гарри быть… То есть я имею в виду, как по-твоему, это может быть он? — спросила я у Эндрю, кивнув на свое свидетельство о рождении.

Мой друг еще раз просмотрел записки и наконец, поджав губы, вернул их мне.

— На самом деле это может быть кто угодно. Но даты и… «я очень сожалею о том, что случилось в тот вечер»? Судя по всему, этот человек знал, что случилось.

— Гарри хотел с ней встретиться, — медленно произнесла я, и мое дыхание застыло, а в горле образовался ком, — но моя мать не связалась с ним ни в феврале, ни в апреле, а в мае вышла замуж за папу.

Записки лежали рядом со стихами Россетти:

Как грустно было читать это стихотворение (учитывая то, как сильно моя мама любила свой сад и как была счастлива здесь), зная о том, что кто-то, возможно, Гарри, кем бы он ни был, соблазнил ее, а затем не поддержал в нужный момент, не позаботился о ней. Я прищурилась, вглядываясь в его подпись на последней карточке, и ощутила невероятную любовь к своему отцу, который ее поддержал.

Но другой ребенок, другой ребенок…

— Мне нужно поговорить с Фиби, — вдруг сказала я.

Я посмотрела на часы, стоявшие на столе. Без двадцати двенадцать.

— Еще нет и полуночи. И, скорее всего, она еще не спит, — произнес Эндрю. — Судя по твоему рассказу, она бы хотела, чтобы ты ей позвонила.

— Но у меня нет ее телефона, — запаниковала я.

А вдруг я не смогу ее разыскать? И что, если она больше не захочет со мной разговаривать?

— Давай позвоним в справочную, — предложил Эндрю и тут же набрал на телефоне несколько цифр. — Здравствуйте! Мне нужен номер Фиби Робертс из… — Он вопросительно посмотрел на меня.

— Из Бирмингема — кажется, она говорила именно так. — Я затаила дыхание.

— Да, Фиби Робертс из Бирмингема. Отлично. Да. Солихалл? Конечно. Спасибо.

Он записал номер на тыльной стороне ладони, а затем положил трубку.

Мне пришлось предпринять несколько попыток, прежде чем я смогла совладать с непривычным дисковым телефоном. После второго гудка трубку сняли, и по голосу Фиби я поняла, что она действительно еще не спала. Эндрю положил руку мне на плечо и ободряюще сжал его.

— Фиби? Э-э-э, это…

Я попыталась проглотить застрявший у меня в горле ком, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос не дрожал. Мне очень хотелось произвести на Фиби хорошее впечатление.

На другом конце провода раздался громкий вздох, пробежал от самого Бирмингема до кабинета моей матери. Фиби говорила торопливо, слегка запинаясь.

— Я так рада, что ты позвонила! Очень рада. Я…

— Мне ужасно жаль, что я на тебя накричала. Это непростительно. Теперь мне известно, что все это правда. Я ни в коем случае не должна была…

Фиби перебила меня:

— Нет, послушай, это я должна извиниться. Я же свалилась как снег на голову… Мне очень жаль. Конечно, тебе нужно было время, чтобы привыкнуть к этой мысли. Дело в том, что мне совершенно не с кем поговорить обо всем этом. Но я так волновалась, когда ты ушла, и теперь…

— Я тоже, — ответила я и почувствовала, как по моему лицу расплывается улыбка.

Каким-то образом среди развалин моей семьи и густого тумана вопросов и сомнений относительно моего собственного места в этом мире голос Фиби звучал громко и отчетливо, и, несмотря на то что мы были почти незнакомы, было очень приятно осознавать, что мы есть друг у друга.

На следующее утро я проснулась от какого-то странного звука. Я резко вскочила, и у меня все поплыло перед глазами. Оглядевшись по сторонам, я увидела голову Эндрю, лежащую на подголовнике старого кресла.

Я на Роуз-Хилл-роуд. Мой отец в больнице. Это кабинет моей матери. Я так рада, что ты позвонила! Сложив все на место, мы с Эндрю решили устроить полуночный перекус или, скорее, ранний завтрак, поскольку было уже около трех часов утра, а потом уснули: я свернулась клубочком на старом диване, укрывшись пальто моего друга, а он — в кресле.

Помотав головой из стороны в сторону, чтобы размять шею, я уже хотела было поддаться искушению и снова лечь на диван, чтобы еще немного подремать, но тут услышала шаги. На втором этаже.

Я наклонилась к Эндрю и растолкала его.

— Просыпайся!

Он схватил меня за руки, однако я не успокоилась до тех пор, пока он наконец не принял вертикальное положение, ворча и раскачиваясь из стороны в сторону. Над нами скрипели половицы — кто-то ходил взад-вперед по комнате. В туалете слили воду. Входная дверь громко скрипнула.

— Доброе утро, мистер Томсон, — прозвучал решительный голос Венетии. — Вы сегодня рано.

Эндрю воздел глаза к потолку.

— Она разговаривает с почтальоном, — прошептала я.

— Да, это ужасно. Пришлось отвезти его в больницу. Я приехала, чтобы взять кое-что из его вещей…

Я представила себе, как поднимаюсь по лестнице, чтобы поздороваться с Венетией, держа в руках мамину сумочку «Hermès» и все те документы, которые мне удалось обнаружить, а следом за мной плетется сонный и помятый Эндрю, и поняла, что просто не смогу этого вынести.