– Митька! – он заглянул в комнату и вопросительно посмотрел на меня. – Тащи тулуп и нормальную шапку, не хочу уши по самые яйца отморозить.

– Тулуп? – сказать, что Шереметев удивился, было бы сильным преуменьшением.

– А что такого? Он теплый, а я что-то мерзну в последнее время.

Шереметев только головой покачал, но ничего против не сказал, только длинный охотничий кинжал на поясе поправил.

Так уж получилось, что вышли из дворца мы вместе. Во дворе стоял гомон, лай своры, ржание лошадей, нетерпеливо переступающих с ноги на ногу. Как по команде головы присутствующих на охоте придворных обернулись в нашу сторону. Стало заметно тише, даже, казалось бы, собаки немного тише ворчали, прочувствовав момент. Ко мне подвели гнедого жеребца, который яростно раздувал ноздри и вообще выглядел опасно. Рука сама собой потянулась к карману и вытащила кусок сахара, который гнедой собрал с моей ладони бархатистыми губами. Похлопав его по шее, я натянул перчатки. На лошади мне ездить как-то не приходилось, зато Петр Второй слыл великолепным наездником. Ну еще бы, считай полжизни в седле, за зверьем гоняясь. Тут уж волей-неволей станешь искусным наездником, ну, или шею свернешь, что тоже не исключено. Положив руку на луку седла, я закрыл глаза, позволив телу действовать самостоятельно, и буквально взлетел в седло. Руки привычно приняли поводья, и только после этого я решился посмотреть вокруг. Сердце колотилось как бешеное, а вокруг снова поднялся гул.

– По коням! – заорал бегающий по двору человек в отороченной соболем шапке. Наверное, это и есть Михаил Селиванов, устроитель сегодняшнего выезда.

Ко мне подъехал невысокий гвардеец, явно любитель хорошо пожрать, на каурой кобылке.

– О, Петруша, как радостно, что ты понемногу отходишь от горя. Но мог бы и предупредить меня, когда я тебя сегодня утром навещала, что предстоит охота на матерого.

Я с удивлением узнал в гвардейце Елизавету, которую никто еще не закидал камнями за то, что в мужской одежде щеголяла. Говорила она нарочито громко, чтобы все слышали, что она может запросто к императору поутру завалиться. Не так уж и проста Елизавета Петровна. Надо бы держать с ней ухо востро.

– Ну что, государь, тронули? – к нам подъехал Шереметев, в то время как Долгорукий с кровоподтеками на лице остался чуть позади.

Двор всегда улавливает такие нюансы на лету, и вот к Шереметеву начали понемногу подъезжать охотники, среди которых было немало дам, правда, в отличие от Лизы, ездили они в дамских седлах и в амазонках, которые ввела в моду, если память мне совсем не изменила, Екатерина Медичи, уже очень давно, но они все еще были актуальны. В основном Петру пока очень осторожно задавали вопросы о своре и поздравляли с огромным, злобным кобелем по кличке Зверь. Шереметев, заметив такой повышенный интерес к своей персоне, невольно нахмурился и вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Тут же распахнулись ворота, и своры собак устремились наружу, с трудом сдерживаемые держащими их пока на привязи борзятниками. Дождавшись, когда последняя собака выбежит со двора, я поднял руку.

– Тронули!

И по улицам Москвы покатилась роскошная, хоть и собравшаяся наспех царская охота.

Кажется, так пел бард. Правда, сегодня не осеннее утро, а самое что ни на есть зимнее: когда деревья стоят в сверкающем на солнце инее, а снег хрустит под копытами коней. Но уже чувствуется дыхание весны, и стоит на миг зазеваться, как луч по-настоящему теплого солнца может поймать тебя в ловушку, обещая, что скоро, уже скоро природа начнет просыпаться от зимней спячки, сбрасывая с себя это кружевное серебро лежащего на ветвях инея. Но борзые стелют, и им плевать на метаморфозы природы, которые вот-вот начнутся. Точнее, им пока плевать, скоро и они уйдут с головой в весеннее безумие, но пока у них есть цель. И они летят по утоптанному снегу, практически не касаясь лапами земли, и это так невероятно красиво, что не хватает слов, чтобы передать всю эту красоту, и невольно начинаешь жалеть, что не умеешь ни слагать стихов, ни рисовать, и эта картина так и останется у тебя в памяти, не позволив полюбоваться ею кому-то еще. А когда ты несешься, пригнувшись к шее своего коня, так, что ветер свистит в ушах, то дух захватывает настолько, что не хочется, чтобы это чувство когда-нибудь уходило.

Я теперь в полной мере понимаю Петра Второго, который все положил на алтарь этих ощущений, уходя в них от гнетущей его реальности. Нелюбимый сын и внук, никому не нужный царевич, пешка, которую всю его недолгую жизнь кто-то использовал, передвигал по шахматной доске дворцовых интриг, чтобы возвыситься самому, и единственный человек, который его любил – сестра Наташа, ушла, бросила одного в этом недружелюбном мире. И все, что оставалось, что продолжало приносить удовольствие – это вот так мчаться, ощущая азарт погони, чувствуя страх и ярость загнанного зверя, и в какой-то мере ассоциировать себя с ним, до того самого последнего удара, обрывающего жизнь, и думать о том, что как все-таки хорошо, что я – это не он.

Собаки окружили волка, и я, вырвавшись далеко вперед всех остальных охотников, выскочил на поляну, где свора взяла в кольцо загнанного зверя. Огромный, красивый волк припал к земле и оскалился, негромко угрожающе рыча. Вот одна из собак кинулась на него, и волк вскочил, яростно рыча. Ему удалось ухватить бросившуюся на него борзую зубами прямо за бок. Раздался пронзительный визг, перешедший в жалобный скулеж.

– Ах ты ж, зараза, Бая порвал, – один из доезжачих выскочил на тропу, тяжело дыша, на мгновение опершись на стремя, в которое была вдета моя нога. Гнедой фыркнул и переступил с ноги на ногу, а мужик, подняв глаза, встретился с моим насмешливым взглядом. – Государь, не серчай, – пролепетал заметно побледневший доезжачий. Но тут раздался грозный рык чуть в стороне, и на небольшую полянку, где удалось обложить волка, выметнулась серая тень.

Зверь. Это Зверь Шереметева, я сам себе удивился, тому факту, что запомнил, как выглядит этот кобель, даже на какую кличку он отзывается. Зверь сразу же с разгона налетел на волка, которому все же уступал в размерах, и они покатились, сплетясь в один клубок первобытной злобы и ярости.

– Зверь! Оставь! – звонкий, еще не потерявший мальчишеских обертонов голос заставил страшный серый комок распасться, а рядом со мной, натянув поводья крепкой рукой, остановился Шереметев.

В это же время тот самый мужик, который распоряжался выездом во дворе Лефортовского дворца, протянул мне заряженное ружье.

Надо же, я даже не заметил, как вокруг меня начали появляться другие участники охоты. Я слегка наклонился, чтобы взять протянутый мне уже заряженный ствол, но тут натолкнулся на шальной взгляд Петра Шереметева, которым тот смотрел на меня, явно прося на что-то разрешение. Повинуясь порыву, я медленно выпрямился в седле и кивнул ему.

– Михайло, в сторону!

Селиванов отступил, хмуро глядя на молодого офицера-преображенца, который в это время соскочил с коня, бросив повод тому самому доезжачему, который за раненого кобеля переживал. В отличие от меня, он понял, что задумал Петр, и встал с ружьем таким образом, чтобы можно было его подстраховать, если задумка не удастся. Шереметев подступал к ощетинившемуся зверю не прямо, а на полусогнутых ногах, держа в руке веревку. Что? Он что, с ума сошел? Волк зарычал, глядя на приближающегося человека красными глазами, в которых плескалось злоба и жажда убийства. Лай собак действовал на нервы, доводя и так загнанного в угол, а потому во много раз более опасного зверя до белого каления. Петр медленно приближался, волк не спускал с него глаз, сосредоточившись на этой, самой доступной для него цели. Раскатистый, басовитый лай Зверя, которого едва сдерживали двое мужиков в толстых тулупах, раздался сзади волка, и животное, не выдержав, бросилось на человека.