Основная проблема с определением романтической любви заключается в том, что оно основано на недопонимании. Древние исламские сказания являли собой аллегории и описывали страдания души, тянущейся к Богу. Их нельзя понимать буквально. Западные же писатели и поэты, перепутав духовное с земным, наполнили идею ухаживаний и брака потоком несбыточных ожиданий. Как простая смертная женщина может соответствовать романтичному образу вечно цветущей красоты? Действительно ли существует только один человек (как единое божество), которого можно по-настоящему любить? Секс, каким бы упоительным он ни был, не являет собой божественное причастие. Судьба (или Бог) не сводит людей вместе – есть только случайные встречи. Преграды в любви не заключают в себе тайного смысла и возникают не с тем, чтобы проверить прочность любви и укрепить её узы. Нет никакой божественной задумки или вмешательства.

Романтическая любовь требует невозможного и быстро разбивается о реальность, после чего её измученным разочарованным ревнителям остаётся искать утешения лишь в жестоком заснеженном пейзаже и пистолете. Мир романтики уходит корнями в литературу, где любовь, особенно юношеская, преподносится как назревающая трагедия. Такое воплощение идеи само по себе опасно. Как правило, быть романтиком – значит переживать опыт, полный самообмана и разочарований. Романтическая любовь обещает одно, но даёт совершенно другое.

Сегодня блеск и атрибутика романтической любви хорошо продаются. На день святого Валентина мы дарим открытки и цветы, приглашаем на ужин при свечах, покупаем в подарок коробки шоколадных конфет, обёрнутые в бумагу с сердечками и изысканно перевязанные красными ленточками. Но если вдуматься – что мы отмечаем?

Французский психоаналитик Жак Лакан – ученик де Клерамбо и своего рода интеллектуальный повеса – утверждал, что одним из самых значительных моментов в психологическом развитии является момент, когда малыш впервые видит своё отражение в зеркале. За осознанием факта, что в зеркале он видит самого себя, приходит обескураживающее понимание того, что его внешняя форма, которую видят другие люди, отличается от его более жизненно важного, изменчивого и индивидуального внутреннего мира. Все зрелые люди должны смириться с фактом, что, по сути, никто их не знает – и они сами никогда до конца не узнают того, кого любят. Даже когда мы целуемся, мы далеки друг от друга; никакая романтическая любовь не способна покрыть разделяющие нас расстояние и инородность, более того, то и другое нужно уважать, если мы хотим сберечь наши отношения. Истинное мерило любви оценивает не то, насколько сильно мы хотим сблизиться, не слияние и поглощённость друг другом, а то, насколько далеки и непохожи мы можем быть, но все равно продолжаем оставаться вместе.

– Было ли в вашем детстве какое-либо событие, которое заставило бы вас особенно сильно задуматься о смерти?

– Нет. Не было, – будничным тоном ответил Пол.

– Может быть, смерть кого-то из родных?

Он повертел головой.

– Может, в школе кто-то умер?

– Точно нет.

– Домашние животные…

– У нас не было домашних питомцев. – Он поднял руки и тут же уронил. – Вот такой я – ничего подобного со мной не происходило. В детстве мысль о смерти жутко пугала меня. Я ощущал, будто в животе ворочается что-то неприятное – ужас, я полагаю. Теперь же я ощущаю бессмысленность. Если все мы когда-нибудь умрём, то в чём тогда смысл?

– Некоторые люди считают с точностью наоборот. Жизнь ценна именно потому, что однажды ей приходит конец.

– Серьёзно? Я не из таких.

Мы поговорили о том, как его погоня за идеальной любовью наполняет его жизнь смыслом и даёт временное утешение перед лицом экзистенциального страха. Пола заинтересовали эти идеи, и он слушал очень внимательно. Я предположил, что если он сможет смириться со смертью, то перестанет искать спасения в романтическом идеализме.

Страх смерти – естественное чувство; однако у многих людей он настолько силён и доставляет столько проблем, что попросту не даёт наслаждаться жизнью. Такое состояние имеет медицинское название – навязчивый страх смерти, или танатофобия. Существует множество тезисов, которые могут помочь людям с танатофобией. Они не всегда эффективны, но, когда срабатывают, пациентам удаётся изменить свой взгляд на вещи, и смерть становится уже не такой чуждой и пугающей.

На самом деле мы куда ближе к забвению, чем нам кажется. Каждую ночь, во время снов без сновидений наше существование обрывается. Более того, мы каждый день что-то забываем, поэтому в определённом смысле постоянно сталкиваемся с небытием. Для некоторых людей осознание того, что до нашего рождения мы провели миллиарды лет в забвении, может превратить «великую неизвестность» в «то же самое, что и раньше». Химические компоненты наших тел были созданы звёздами, взорвавшимися где-то очень далеко и очень давно, и эти компоненты продолжат существовать, в той или иной форме, даже после нашей смерти. Мы вплетены в ткань мироздания – и навсегда в ней останемся. Жизнь после смерти также продолжается в потомстве, в культурных вкладах, в наследиях или просто воспоминаниях тех, кому довелось пережить нас. Само наше существование оказывает влияние на обширную сеть причинно-следственных связей, которой, возможно, не будет конца.

Фрейд утверждал, что никто из нас по-настоящему не верит в собственную смерть. Хотя данное утверждение скорее верно в отношении молодых людей, потому что чем старше мы становимся, тем больше свыкаемся с идей собственной смертности. Жизнь Пола подошла к тому моменту, когда он уже не мог закрывать глаза на смерть. Я подозреваю, что, если бы он не встретил Имоджен, её роль сыграла бы любая другая симпатичная женщина. Любовь Пола касалась не самой Имоджен, а того, что он жаждал в ней увидеть.

– Мне кажется, без неё даже жить не стоит.

Я спросил его, посещают ли его суицидальные мысли.

– Я размышлял о том, чтобы покончить со всем, но только в общих чертах, умозрительно. То есть я всерьёз не обдумывал, как и что сделаю.

– Вы сказали, что без неё даже жить не стоит…

– Да. Я так чувствую. – По его щекам потекли слёзы, и я, как ни странно, успокоился. Суицидальное намерение чаще всего идёт рука об руку с эмоциональным оцепенением. Как если бы пациенты, склонные к самоубийству, были слишком подавлены горем, чтобы плакать. – Я не хочу умирать. Я хочу жить – но жить вместе с ней.

Романтизм Пола лежал не на поверхности, а уходил вглубь и достигал духовных истоков. Имоджен стала для него всем, и свет её глаз струился прямиком из благоухающих райских садов Ближнего Востока.

Неделя за неделей Пол приходил ко мне, чтобы выплеснуть свою горькую тоску. Иногда я просто слушал, а иногда (особенно если он выглядел выносливей) указывал на то, как его несчастье питается от системы взглядов, полной противоречивых и дисфункциональных убеждений. Постепенно на идеальном образе Имоджен появились тонкие трещинки. Пол был готов признать, что она не всегда была таким уж надёжным человеком.

– Если люди постоянно опаздывают, что это может значить? – спросил я.