Через какое-то время начали вносить пухлые папки. Рожнов просмотрел четыре. Другие смотреть не имело смысла: везде стояли те же самые подписи — Гуселетова, его заместителя Клепикова и самого Штина. Резолюция о помещении кандидата в исправдом тоже была одинаковой: «На основании длительного безуспешного пребывания на курсах и ввиду неудовлетворительных результатов». По сути дела, потерявших речь людей упрятывали подальше от глаз. Судя по датам, некоторые бывшие кандидаты пробыли в этом учреждении по десять—пятнадцать лет. Это и были те самые знаменитые немтыри, о которых в народе ходили самые жуткие слухи. Их здесь не лечили и никак не исправляли: они просто содержались за этими высокими стенами.

— Игорь Анатольевич, — обратился Рожнов к терпеливо ожидающему Штину, — вы здесь сколько уже работаете?

— Четвертый год.

— А до этого кем работали?

— До этого в пятом речеисправительном управлении.

— Которое в Гладилине, что ли?

— Да, в Гладилине.

— А там вы кем?

— Главным речеисправителем. Девять лет проработал.

— Вот оно как. И часто кандидатов вы тут принимаете?

— Каких кандидатов?

— Партийных.

— А! Ну, какие они кандидаты. Бывшие кандидаты, и только. Нечасто. По паре человек раз в три месяца.

— А выписываете часто?

— Ну, тоже где-то так.

— Я вот выписок не вижу в делах. Вы не подшиваете их, что ли?

— Почему, подшиваем. Только те дела, наверное, в архиве.

— Игорь Анатольевич, — произнес Рожнов с упреком, — я не про архивные дела вас спрашиваю. Когда вы в последний раз выписывали воспитанников?

— Ну, — сказал Штин, — разве так упомнишь? Месяц назад где-то.

— Сколько человек выписали?

— Это надо Марию Владимировну спросить.

— Подождите звонить, Игорь Анатольевич. Расскажите, что вы здесь делаете с воспитанниками?

Штин скрестил пальцы и замолчал.

— Вот вы молчите, — заметил Рожнов, — а время идет.

— У нас инструкция есть, — сказал Штин, — директором утвержденная.

— Понятно, как же без инструкции? А вот согласно инструкции этой что с воспитанниками тут делают?

— Наблюдают.

— И лечат как-то?

— Они не больны, лечить их незачем. Наблюдаем их. Они плохо ориентируются в пространстве, могут пораниться.

— А в инструкции об этом написано?

— Да.

— Вы сделайте мне копию этой инструкции. Просто интересно.

Рожнов перелистал еще несколько дел. Внесли чай, печенья.

— Чай у вас вкусный какой, — сказал Рожнов.

Штин напряженно молчал.

— А все-таки, Игорь Анатольевич, — произнес Рожнов, закрывая последнее дело. — Выписок я так и не вижу. Вы, похоже, совсем людей не выписываете?

Штин пошевелился.

— Это нужно подчиненных спрашивать, — упрямо произнес он.

— Спросим и подчиненных, — кивнул Рожнов.

В это время вошел один из его помощников.

— Юрий Петрович, — негромко сказал он, — идите взгляните.

На дворе толпились люди в желтых больничных халатах. Их было много: Рожнову показалось, что не меньше сотни. Толпа была странно молчалива. У тех, что стояли в переднем ряду, в руках был плакат: «Произвол!» Толпу малосильно теснил исправдомовский персонал, но при появлении Рожнова перестал.

— В чем дело, товарищи? — обратился Рожнов к толпе.

Вперед вышел мучнистого цвета, редковолосый человек. Он попытался что-то сказать, но, кроме отдельных звуков, ничего вымолвить не смог. По его лицу было, однако, видно, что ему много о чем есть рассказать.

— Не волнуйтесь, товарищ, — произнес Рожнов успокаивающе. — Сосредоточьтесь и расскажите все по порядку.

— Да он не может по порядку! — не выдержал вышедший с ними Штин. — Он речь потерял. Как вы не понимаете — они все тут такие!

— Игорь Анатольевич! — строго сказал ему Рожнов. — Речь не главное. У граждан накопилось. Видите плакат? Я такого сигнала пропустить не могу.

— Да они вечно жалуются! — закричал Штин.

— Попрошу не вмешиваться, — осадил его Рожнов. — Товарищи! Кто может говорить?

Из задних рядов протолкался худой пучеглазый человек со стоящими дыбом волосами.

— Па… па… па… — произнес он, помогая себе руками.

— Не спешите, — подбодрил Рожнов. — Излагайте по существу.

— Па… ра… из… — вытолкал из себя человек.

— Я понял вас, — кивнул Рожнов. — Произвол, так?

Человек закивал.

— Чей произвол?

— Ых, — сказал человек, уставляя палец в Штина.

— Понимаю вас, — сказал Рожнов, испепелив того взглядом. — Продолжайте.

— Са… са… са… ва…

— Свобода? Свободы нет?

Человек с жаром закивал.

— За… за… кы… кы…

— Закон?

Человек кивнул и тут же показал руками — нет.

— Закона такого нет — вас тут держать?

Тут закивала и замычала вся толпа. Вперед выступил еще один безъязыкий.

— Пы… сы…ты…

— Писать?

Человек закивал и продолжил:

— Бы… мы…

— Бумагу? Бумаги не дают — писать?

Толпа замычала в подтверждение так громко, что Рожнов невольно сделал шаг назад.

— Вот что, товарищи, — произнес он. — Я сейчас распоряжусь выдать вам бумагу. Времени у вас — до окончания рабочего дня. Пишите, пожалуйста.

Под наблюдением Рожнова в толпе раздали листы, ручки, и счастливые немтыри, мыча, разбежались по своим углам.

Со Штиным Рожнов уже не разговаривал. Он стал обходить дом. Все здесь было как в больнице: общие палаты, койки, прикрытые толстыми одеялами, прикроватные тумбочки. Все было новое, крашеное. Было и медицинское оборудование: какие-то аппараты, размеренно пикая, стояли в некоторых палатах. Рожнов не вдавался насчет них в детали. Их, этих деталей, было так много, что можно было поневоле отвлечься от главного. Он заходил в палаты и всюду видел: немтыри пишут. На него даже не оглядывались. Каждый воспитанник настолько ушел в рассказ о собственных бедах и в связанные с этим переживания, что Рожнова просто не замечал. На него поднимали невидящие глаза, что-то мычали, а потом снова опускали глаза к бумаге. А та терпела годами выстраданные рассказы немтырей.

Рожнов тихонько подозвал одного из своих помощников.