7 августа восточный берег был полностью очищен от противника. Движение по мосту через Коло началось регулярно с 9 августа.

Балинский не пишет о потерях. Но я знаю: были и убитые и раненые.

Мы приступили к строительству высоководного моста, если я не ошибаюсь, именно седьмого. Работали под непрерывной бомбежкой. Едва скроются наши самолеты, мгновенно появляются немецкие, и снова – бомбежка. Восьмого на правом берегу меня ранило. Ехали на грузовике на заготовку леса для моста. Машину обстрелял из пулемета низко летевший штурмовик. Мы повыскакивали из машины и бросились врассыпную. Я упал в канаву, на меня посыпались, как показалось, комья земли. Потом, когда я поднялся, Алексей Пыжиков, наш санинструктор, сказал: у тебя вся спина в крови…

Потом наш батальон держал переправу в Некуже. Всю осень и начало зимы. И наконец – приказ: двигаться дальше, на запад, к берегам Одера.

Деревушка Коло осталась в памяти как эпизод, один из многих. Здесь меня ранило, невдалеке отсюда, в Барануве, генерал Соколов вручил мне орден Красной Звезды.

И вот я снова оказался в Польше. И еду в Коло. Туда, где много лет назад мои товарищи приняли бой.

Туман… Где-то высоко светит солнце. О том, что все-таки светит, можно догадаться: туман не серый, промозглый, а светлый, серебристый, и снег слепит глаза.

Деревушка, белая от снега и тумана, ничем на первый взгляд не напоминает ту, куда я попал в августе сорок четвертого. Но, приглядевшись, узнаю – все так же полукружием стоят дома, все так же дамба замыкает это полукружие, все так же за высоким валом дамбы, белой от снега, – Висла.

Крепкие, добротные новые дома с шиферными крышами. Людей не видно. Воскресенье. Тишина и покой. Только гуси, много гусей. Даже удивительно, до чего их много. И ни души…

Мы переглядываемся с паном Вежанским. Не у кого даже спросить, где можно найти хоть кого-нибудь, кто еще помнит те давние события.

Но вот с дамбы спускается человек с ледорубом и корзиной, из которой торчит рыбий хвост. Он приближается, глядя на нас с любопытством, разглядывает номер нашей машины.

– Из Варшавы? – спрашивает он. – За гусями?

Очевидно, Коло славится своими гусями. Пан Вежанский представляет меня. Я расспрашиваю его.

– Да, было такое… – подтверждает он. – Старики часто вспоминают. А я что? Мне тогда и двух лет не было.

Он уходит. И снова – бело и пустынно.

Увязая в снегу, с трудом взбираюсь на дамбу. Передо мной Висла, скованная льдом, ослепительно-белая, затянутая подсвеченным солнцем, так и не разошедшимся туманом…

Это здесь под гул самолетов, под обстрелами и бомбежкой мы забивали сваи, клали бревна настила, выносили на берег раненых и убитых. Это здесь, на том берегу, нас обстрелял немецкий штурмовик и я, выпрыгнув из машины, упал в кювет, пахнущий опавшей листвой, и осколки снаряда били меня по спине, а я думал – это комья земли, пока Алеха Пыжиков, увидев меня, не ахнул: у тебя вся спина в крови… Здесь?

Здесь мои товарищи из 18-го батальона держали оборону? Вот здесь, между дамбой и Вислой, на узкой полоске берега, сейчас сливающегося с рекой?

Трудно себе представить, что это было именно здесь. Будто приснилось. Будто вовсе и не было этого. Как писал Борис Слуцкий: “Может быть, увидено в кино, может быть, в романе вычитано”.

На мгновение, вдруг, показалось: разойдется, рассеется туман, и я увижу тот мост и обгорелую листву деревьев, снова услышу вой бомбардировщиков, фонтаны воды и земли, взлетающих вверх…

Не увижу.

И слава богу!

Мы вышли к Днестру возле деревни Нижнюв. Вернее, напротив деревни – она была на другой стороне реки. Только что сошел снег, земля лежала сырая, черная, вязкая. Мост наводили безлунной, пронзительно холодной ночью. У поблескивающей в темноте воды грохотало железо понтонов, скрипели уключины, переругивались солдаты.

В заброшенной, крытой соломой халупе старшина Поляков топил печь. Халупа стояла одиноко, метрах в двухстах от берега, и в темноте ее было видно издалека, освещенную бурым дымом и снопами искр, вылетавших из трубы. Солдаты бегали сюда греться. Печка была раскалена докрасна, а маленькая квадратная горенка заполнена едким, сырым дымом. Но мы все-таки зябли и подбрасывали в потрескивавшую печь ветки, солому, какие-то чурки…

Кончилось тем, что солома на крыше загорелась и халупа, вся сразу, сверху донизу, запылала. Горела она ярко, освещая не только нас, стоявших невдалеке, но и фигуры понтонеров, бегавших по берегу с длинными прогонами на плечах.

Мы испугались. Горящая халупа – прекрасный ориентир для немецких бомбардировщиков, того и гляди налетят “мессершмитты”.

Однако не прилетели. Когда поднялось солнце, мост уже был готов. А там, где стояла халупа, вился голубоватый дымок да потрескивала пара догорающих головешек. Солдаты отдыхали в ожидании завтрака. Кто валялся на земле и спал, кто покуривал, дремотно щурясь под лучами весеннего, нежаркого солнца.

Мы, несколько солдат и сержантов во главе со старшиной, поднимались по скользкой глинистой дороге в деревню, стоявшую на взгорье. Надо было подыскать жилье для солдат и офицеров, помещение для штаба.

И вдруг позади раздался взрыв. Обернулись все разом, как по команде, и увидели, как посреди реки взлетает фонтаном вода и тут же, таким же фонтаном, – земля на берегу.

Все-таки прилетели…

Мы бросились к мосту. Не сразу. Какое-то мгновение стояли оцепенев и бессмысленно глядели, как рвутся немецкие бомбы, летят вверх брызги воды, комья земли, куски мостового покрытия. Но оцепенение длилось недолго, какие-то секунды. Мы побежали, скользя и падая на мокрой глине.

Когда мы добежали до реки, все было уже кончено. Бомбардировщики ушли, и только один самолет кружил над мостом, постреливая из пулеметов. Откуда-то, перепачканный в глине, появился санинструктор Пыжиков и, сунув мне пару перевязочных пакетов, исчез. И тут я увидел Сергея Воронина, огромного, добродушного мужика из-под Тотьмы, лежавшего возле полузатонувшего понтона. Левая рука Воронина, перебитая в плече, бессильно свисала, держась на тоненькой полоске материи от рукава. Я почувствовал свою полную беспомощность: перевязать такую рану я просто не мог. Крикнув Воронину: “Сейчас, погоди!” – бросился искать Пыжикова.

На мосту тем временем уже шла работа. Пострадал он несильно: в нескольких местах покорежило настил да кое-где пробитые понтоны осели на дно, река была неглубокой. Но кругом лежали раненые и убитые…

Я едва успел сказать Пыжикову про Воронина, как меня схватил старшина и потащил к повозке, стоявшей невдалеке.

– Помогай! – крикнул он и приподнял за плечи убитого сержанта. Ноги сержанта лежали в воде. Я вошел в воду и взялся за мокрые сапоги. Это был Андрей Кокарев…

Хилый, дрожащий мужичонка, хозяин повозки, стоял рядом, нервно поглаживая лошадиный круп, и с тревогой вглядывался в небо. Мы успели положить на повозку еще двоих убитых, как вдруг он пронзительно вскрикнул и бросился бежать.