Остались в прошлом и серые люберецкие постройки, и ну очень кухонный трёп оулдов (устар. «предки»), и стенания большегрудой старшой о замужестве, и явление (на-конец-то!) ее малограмотного, но все же умеющего немного считать, муж-жа, и… всё, чур меня, чур! Оппаньки, ллаха иллаху… Ом намах шивайя… Ом мани падме хум… Перебираем четки дале, господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй!

Наконец-то Savva остался один на один с широкими улицами и бульварами столицы нашей необъятной Мутерляндии, а также с кучей того, что прилагает та в нагрузку к регистрации по месту пребывания. Пока учился в Полиграфе (хватило-таки ума поступить без блата со второго раза), жил в общаге да очень много рисовал – так, во всяком случае, запишет, если хватит мозгов, потомок. Через пять же годков начал переезжать из комнатки в комнатку, а как денег прибавилось – с квартирки на квартирку: был Savva, в общем-то, неприхотлив и местами даже антикоррозиен, картин своих не продавал за неимением покупателей, а стучало ему жизнь-киным железным молотом по голове слегка за тридцать…

«Чур меня!» – стынет кровь в жилах у пишущего от такой истории. «Вах! – думает. – Что мне с ним делать дальше-то?» – и разводит руками. A Savve на то – с высокой колокольни, вылупился уже: плюет себе мальчиш, поплевывает, грусть-тоску разгоняет, да только нет ничего такого, что бы его из ступора вывело. Хмурится Savva, голову ломает: как бы так и рыбку съесть, и паркет перестелить? Ничего в голову нейдет, все уже было. Скучна-а-а…

Сидит Savva на работке, листы печатные так и сяк перевирает: никто пересчитывать не будет, и так сойдет. Сколько ж у него их было, работок-то этих? Первая – та, что после Полиграфа – сразу обучила небесполезной науке цинизма; верстил-дезигнерил же Savva еще не шибко умело, но со смаком – в принципе, это получалось у него уже тогда достаточно неплохо. Но вот начальничек, потрясывая козлиной бородкой и заикаясь, багровел при случае, чем Savvy-таки через полгода и достал: «По сучьему веленью, по собственному желанью…». Потом было еще не одно издательство, и еще не другое, и еще… Уволившись в очередной раз с просроченной (скоропортящаяся!) работки, Savva поймал себя на мысли, что в первую ночь свободы от офиса снится ему всегда один и тот же сон. Вот он, маленький скромный третьеклассник в белой рубашке, фуражке и «морском» накидном воротнике, не в ногу марширует в строю таких же как он, но не гундосит, как все, а только шепчет, едва шевеля губами:

Бескаазыркааа белая, в палоску варатник.

Пииианеры смеелые спраасили напрямик:

«С какова, парень, года-а?

С какова парахода-а?

И на каких маарях ты пабывал, маряк?»

Смотр строя и песни – наказание для взрослых детей, родившихся лет тридцать-сорок назад – Savva всей душой ненавидел, как ненавидел и все то, что приходилось делать вместе со всеми, то бишь кол-лек-тив-но. Очень часто сбегал он со всех этих безумных меронеприятий, вызывая бурю недовольства у классной и «оулдов». Двухчасовое после-урочное хождение строем, да еще с какой-то дрянной песней, все эти марши под фальшь аккордеона толстой «пеши» и ненастоящее, кукольное какое-то лицо классной, наблюдающей за действом, казались ему… да что там говорить! Проходя мимо Пионерской комнаты – где, стоило только открыть дверь, как на тебя уже укоризненно поглядывал запылившийся стукачок, pioneer-hero Марат Казей, застывший в тени дружинного знамени, – Savva всегда испытывал неловкость вроде той, какую испытывает человек, кашляющий в трубку примерно так: «У меня 38… сегодня никак… принимаю меры…» – зато потом, нажимая на рычажок, забывает обо всем на свете и, подхватывая на руки самую красивую, как ему кажется, дэвушку земли, кружит ее, а она хохочет, хохочет – звонко, молодо, нагло, трогательно… Пока же Savva не знал, что так тоже бывает и, опуская глаза, видел лишь неначищенный темно-бордовый паркет, а когда поднимал свои карие – вечно заглядывающуюся на него Морозову, которую, быть может, несколько лет спустя, не грех было бы взять на руки и закружить, закружить… Но Savve холодно становилось от ее фамилии и почти белых волос, и он, отворачиваясь, убирался со своим портфелем восвояси.

«Свояси» же случались такие: в теплое время брал он бумагу, карандаши с красками, да уходил в лес или к пруду, а зимой (странная сезонность, однако) частенько срисовывал из газет карикатуры на «летунов», «несунов» да «акул капитализма»: иногда получалось даже лучше, чем в оригинале. Папамамадедабабасестрамужсестры косились, вздыхали, сетовали на его беловоронность, но что они могли поделать? Вместо Кобзона с Лещенко, ВИА «Добры молодцы» да г-жи Толкуновой с вечной ее косой и бессменными скучными жемчугами он слушал классику, а потом – «Алису» и «Кино». И это вот «…а-а-ах, восьмиклассница…» вырывало его из скучной реальности и не давало свихнуться в плотном кольце – засада! – плодившихся и размножавшихся с невероятной скоростью, как и было вроде велено, неимоверно прожорливых и, в большинстве своем, некрасивых и завистливых, граждан/ок, которые, вестимо, никогда не станут, несмотря на смену декораций, «дамами и господами». Вообще, любовь к старому «Кино» сохранилась у Savvы на всю бессознательную. Стоило чему-то случайно навеять знакомый мотивчик, как тут же вспоминалось: ночь, дождь барабанит по подоконнику, он смотрит на улицу сквозь стекло, по которому стекают капли, из соседней комнаты доносится храп отца, но «…если есть в кармане пачка сигарет…» – а сигареты есть, и всё на сегодняшний день, значит, не так уж плохо, только вот билета «на самолет с серебристым крылом» не предполагается, от чего сразу становится не по себе и – холодно; а потом Цой разбился.

Можно так: «Год шел за годом», а можно – «Круговороты воды v nature сменяли друг друга», не суть (позволим себе вспомнить Бродского, говорившего о сочинительстве из-за языкау а не из-за того; что «она ушла»). Важно же то, что все чаще хотел сбежать Savva из славного града Люберцы. А все равно куда! Но лучше, наверное, в стольную – учиться. (Безразлично на кого, если в художественное имени 1905-го экзамены будут завалены…). Главное – учиться, учиться и учиться. Главное – не видеть каждый день папумамудедабабусеструмужасестры; или хотя бы не каждый день видеть… Комнатка Savvы, где лежали альбомы и кляссеры с марками (все строго по темам: космос, искусство, спорт, животные у растения, «менные») и фантиками от жвачек («Лёлик-Болек», «Ну, погоди!», «Мятная», «Апельсиновая» и проч.); комнатка, где стройными рядками выстроились чудесные фигурки ковбоев и индейцев (подарки дяди, мотавшегося по загранкам); комнатка, где были и классные маленькие машинки (тоже буржуйские), и книги (целая библиотека приключений), уже не спасала. Оставались еще, правда, склеенные пластмассовые самолеты и картонные корабли, глядя на которые просто невозможно было не мечтать (вот оно, мо-о-о-о-ре! Или: вот оно, не-е-е-е-бо! «Мечты идиота», – сжимал кулаки Savva) – и представлять, представлять, представлять себя всамделишным летчиком или капитаном, и раскидывать руки, и кружиться по комнатке, когда никто, конечно, тебя невидитнеслышитнечует. Или перебирать всевозможные магнитики и перочинные ножики – вот она, белая, как первый снег, Женькина зависть! – но… Папамамадедабабасестра-мужсестры рыбьей костью встали поперек горда: ни туда – ни сюда – едино: не продохнуть, только выдернуть, хоть и больно.