– Я сбегаю, – вызвалась я. – Раздобуду тебе водички.

И вот я выскочила из тени эстрады. Солнце вновь ожгло руки и плечи, но это меня не волновало, как и голоса отдыхающих в парке. Киоск находился вдали от разноцветных летающих тарелок фрисби и транзисторных радиоприемников. Он был выкрашен в розовую и желтую полоску, туго натянутый тент трепетал под ветром, пока продавец искал для меня пластиковый стаканчик.

Я обернулась, посмотрела на эстраду для оркестра, и мне расхотелось возвращаться. Не хотелось видеть тревогу, затаившуюся в уголках глаз миссис Мортон, не хотелось видеть Тилли – такую бледную, тихую и маленькую.

9 июля 1976 года

«Крейзи», – пела Пэтси Клайн[31].

– Крейзи, – повторяла за ней Шейла Дейкин, почти не отставая.

Она пела над пылесосом, над запахом разогретых солнцем ковров и мешочка для пыли, который давно следовало опустошить. Пэтси знала, что такое страдать. Вся ее жизнь – сплошной несчастный случай. Да это слышно в вибрациях ее голоса. Шейла протолкнула пылесос дальше по коридору, мимо целого строя пальто и курток на вешалке, мимо горы игрушечных машинок Кейти фирмы «Мэтчбокс», резко свернула вправо и въехала в гостиную.

– Ты бы передохнула, мам, – сказала Лайза и подобрала ноги на диван.

Шейла, войдя, лишь запела еще громче.

– Ну, мам! Я же читать пытаюсь!

Пылесос колотился о мебель, провод змеился по комнате, цепляясь за ножки стола, забытые туфли, едва не сбил со стола пепельницу.

– Ты еще будешь скучать по моему пению, когда я уйду. – Шейла поправила шнур. – И тебе смерть до чего захочется услышать эти ноты снова.

Лайза посмотрела на нее поверх журнала.

– С чего это? Куда ты собралась?

– Никуда. Но когда соберусь, тебе будет очень больно, Лайза Дейкин. Запомни мои слова.

Проходя мимо зеркала, Шейла остановилась, протерла полоски туши под глазами – от этого они еще больше размазались, погрузились в морщинки, да так и остались в складках кожи, которая отказывалась распрямляться и разглаживаться.

Пластинка была старая, вся в царапинах, но вкрадчивые звуки гитары всегда ввергали ее в печаль. И она выключила пылесос, чтобы не пропустить драматичный финал.

– Почему ты всегда ставишь одну и ту же чертову песню? Есть треки и получше, – заметила Лайза, листая журнал.

– Она погибла в авиакатастрофе.

– Да, ты говорила.

– Ей было всего тридцать. Вся жизнь впереди.

– И это тоже знаю. Ты говорила. – Лайза, сидевшая на диване, обернулась к ней. – И еще говорили то же самое о Мэрилин, и Кэрол, и Джейни.

– Это следует помнить, Лайза. Помнить, что на этом свете всегда кому-то хуже, чем тебе.

– Да все они уже давно умерли, мам.

– Вот именно.

Шейла нажала еще на одну кнопку, и рычание мотора, запах жары и пыли стихли окончательно.

– Ладно, на сегодня хватит. Пойду на улицу.

Лайза перевернула страничку.

– Я бы не советовала тебе загорать на лужайке перед домом. Как-то неприлично, мне кажется.

А лицо у нее меняется, подумала Шейла. Все больше становится похожа на отца. С каждым годом Лайза от нее отдалялась. Это происходило медленно – от одной трапезы до другой, от одного разговора до другого, но Шейла замечала это, лишь когда они начинали спорить или ссориться. Только тогда она осознавала, что сделан еще один шаг, и многое хорошее, что их связывало, осталось позади. Она может справиться с взрослеющей дочерью. Справиться с ее мальчиками, прогулами, с еле ощутимым запахом тонких сигареток «Силк кат» и жвачки. Вот только от отражения, которое оставило прошлое, не избавиться.

– Это мой газон перед домом, – сказала Шейла. – И я буду делать там все, что захочу.

– Но люди смотрят.

– Ну и пусть себе смотрят, черт бы их побрал!

– Это все равно что дойти до магазина на углу в шлепанцах и с бигуди в волосах. Просто неприлично.

– Кто это сказал?

– Да все говорят, – Лайза перевернула еще одну страничку. – А когда все говорят одно и то же, то неплохо было бы и прислушаться.

– Ясненько. – Шейла обвила провод вокруг пылесоса. – Тогда почему бы тебе не выйти и не поискать работу на лето? Как все остальные?

Ответа не последовало.

– Через год ты заканчиваешь школу. Не думай, что можешь весь день просиживать задницу на диване и ничего не делать.

Вошел Кейти, плюхнулся всем своим маленьким тельцем в кресло.

– Но я-то могу посидеть на своей заднице или нет? – спросил он.

Шейла уставилась на сына.

– Ну, пока можешь, – ответила она. – Какое-то время. И не смей говорить слово «задница».

– Задница, задница, задница.

Лайза перевернула очередную страницу.

– Хорошо бы Маргарет Кризи поскорее вернулась. Когда она поблизости, ты становишься совсем другим человеком.

– Я? Это каким же?

– Реже огрызаешься. Меньше ругаешься. – Она взглянула на Шейлу поверх журнала. – И головной боли от тебя меньше.

Резкая, вся в мать. Даже слишком резкая.

– Она вернется, – сказала Шейла. – Это все жара. От нее люди просто теряют голову.

– Если только Уолтер ее не похитил. Ему нравится, когда люди вдруг исчезают.

Шейла покосилась на Кейти. С самым сосредоточенным видом тот ковырялся кончиком авторучки в обивке кресла.

– Задница, задница, задница.

– Следи за тем, что говоришь, – сказала она. – Он еще не понимает.

Лайза отложила журнал.

– Да все он прекрасно понимает, правда, Кейти?

– Странный он, этот Уолтер, – отозвался Кейти. – Прямо как фокусник. Делает так, чтобы люди исчезали. И рассмеялся. Захлебывающимся восторженным смехом – так могут смеяться только дети.

– Лично моя задница так ничего и не поняла, – сказала Лайза.

– Задница, задница, задница.

– Не смей говорить это слово! – Шейла подобрала подушку, положила ее на диван.

– Одного не понимаю, почему он до сих пор никуда не переехал, – сказала Лайза, не отрывая глаз от журнала. – Кто-то должен придумать, что с ним делать. Так и пялится на людей всю дорогу.

– Пялится?

– Да от него у меня прямо мурашки по коже. – Она закинула ногу на ногу – зашуршала джинсовая ткань. – Когда я иду с друзьями, он стоит у окна и рассматривает каждого. Словно решает, что с нами делать дальше.