Если перевести означенные сцены в реальность, складывается такая картина: Бергмана терзала ревность, в особенности к прежней жизни подруги, и он глаз с нее не спускал, следил за ней даже на улице. Они ссорились, расходились и опять мирились, перепуганные тем, что причиняли друг другу. Он шпионил у ее квартиры и, подобно легкомысленному мужчине, наведывающемуся в бордель, наведывался к Ланнбю, которая безоговорочно исполняла его желания. Привязанность Бергмана к ней в конце концов стала тяготить обоих. Он сделался этакой собакой на поводке у хозяйки, то есть у Ланнбю, и терпел бесконечные унижения.

В раннем наброске для “Волшебного фонаря”, позднее вычеркнутом, но воспроизведенном в книге Маарет Коскинен “В начале было слово”, Бергман описывает продолжавшийся несколько дней грандиозный скандал, который достиг кульминации, когда голая, избитая Ланнбю норовила ударить его кухонным ножом. Бергман швырнул в нее табуретку и попал. Она выронила нож и упала. Лицо побледнело, тело судорожно задергалось. “Я обнаруживаю, что душу ее, бью головой об пол и что вошел в нее и она хочет, чтобы я убил ее, и я вот-вот исполню ее желание”.

Когда Ингмар Бергман получил приглашение в театральное турне по южной Швеции, он согласился, хотя Ланнбю его отговаривала. Он закончил литературную учебу и порвал с любовницей. Турне потерпело неудачу, и он, пристыженный, вернулся к злорадствующей Ланнбю, которая уже завела нового любовника. В тесную однокомнатную квартирку Бергмана все же впустили, и несколько ночей он мучился в этом menage a trois[19].

В итоге его вышвырнули, “с фонарем под глазом и с растяжением большого пальца”. Ланнбю устала от такой ситуации, а соперник оказался посильнее Бергмана.

В октябре в театре снова состоялась премьера. Шекспировский “Сон в летнюю ночь”. Газеты взахлеб писали о “молодом Ингмаре Бергмане”, на которого возлагали большие надежды. Карин с Эриком сочли постановку прелестной, “пожалуй, самой красивой из всего, что он ставил до сих пор. Малыш Ингмар, пусть Господь защитит его во всем и вопреки всему!”

На Рождество 1941 года Карин наблюдала, как сын, опять переехавший на Стургатан, наслаждается отдыхом и возвращением домой. И не напрасно. Новый год принес большие перемены. Его творческая фантазия буквально била ключом, а за углом ждала новая женщина.

В жизнь Ингмара Бергмана она вошла буквально танцуя. Эльсе Фишер недавно сравнялось двадцать четыре, она слегка напоминала Бетт Дэвис и была на несколько месяцев старше мужчины, который скоро будет принадлежать ей.

Жила она в Стокгольме, вместе с матерью, Эйвор, и сестрой, Ранди, и только-только вернулась из Копенгагена, где целый месяц выступала с комическим сольным номером. Она окончила балетное училище, получила диплом балетного педагога, а в 1939-м участвовала в бельгийском Concours International de Dance[20] в Брюсселе, где заняла пятое место с тремя сольными номерами в собственной хореографии. Не помешай Вторая мировая война, успех в Брюсселе мог бы стать началом международной карьеры.

Теперь ей пришлось делать ставку на продвижение в родных краях. Она находила себе эпизодические ангажементы как танцовщица и хореограф и искала помещение, достаточно просторное, чтобы создавать новые балетные номера. В начале марта 1942 года она посетила новопостроенную Роламбсховскулан на Кунгсхольме, известную светлыми залами и большими красивыми росписями лестничных шахт, выполненными Эйнаром Юлином. Фишер надеялась наконец найти то, что ищет.

И там, к своему удивлению, она вдруг увидела, как из директорской канцелярии выходит знакомая фигура. Годом раньше Ингмар Бергман приглашал Фишер в театр “Сказка” для постановки хореографических номеров в “Синей птице” Цакариаса Топелиуса. Рекомендовала ее Карин Ланнбю, игравшая в этом спектакле. Сама того не подозревая, она привела в дом будущую соперницу.

Можно предположить, что встреча стала для обоих приятной неожиданностью. Когда Фишер и директор Роламбсховскулан пошли подбирать подходящий зал для ее хореографических занятий, Бергман двинул следом. Немного погодя она почувствовала, как он кончиком пальца изобразил на спине ее черного мехового жакета вопросительный знак. Много лет спустя в письме к американскому сценаристу и историку кино Фрэнку Гадо она так рассказывала об этой встрече:

Наверно, он задавался вопросом, нельзя ли привлечь меня к его майской театральной постановке. Ведь именно этим поинтересовался, когда вечером позвонил мне по телефону. Предложил сделать пантомимную программу для театра “Сказка”. Я ужасно обрадовалась, попросила его зайти и обсудить идеи. “Приглашаю на чай”, – сказала я. “Согласен, а я прихвачу пирожных”, – ответил он.

Это была встреча двух родственных душ. Эльса Фишер рассказала, как они с сестрой Ранди, еще до поступления в частную балетную школу, играли дома в театр. Играли экспромтом, без готового текста, причем одна из пьес насчитывала тринадцать актов. А вот другая пьеса, “Цирковая танцовщица”, по мысли Эльсы Фишер, вполне могла бы подойти для спектакля в “Сказке”. Слушая ее рассказ, Ингмар Бергман, вероятно, невольно вспомнил кукольный театр, в который играл с сестрой, и собственные пьесы.

В мае начались репетиции фишеровской пантомимы, которую назвали “Клоун Беппо”. Фишер часто отождествляла себя с двойственной натурой клоуна, и ей нравилось, что газеты именовали ее единственной клоунессой в Швеции, а ее сольный номер в Брюсселе носил название Sorrow[21], ведь глубинная суть клоуна именно печаль. Ингмар Бергман не просто восхищался ею как артисткой. Он в нее влюбился. В “Волшебном фонаре” он пишет, что ее считали очень талантливой, милой, остроумной, обладающей незаурядным чувством юмора. Какую характеристику дал бы ей он сам, неясно; во всяком случае, в его мемуарах нет ни намека, что несколько удивляет, обычно-то он обожает развлекать публику сочными описаниями физических качеств женщин, сопутствовавших ему в жизни.

В книге он вообще уделяет первой жене крайне мало внимания. Она кажется скорее мимолетной задержкой по ходу рассказа.

Поначалу Эльса Фишер не замечала, что происходит. Казалось, она целиком сосредоточилась на работе. И совместная работа шла у них очень хорошо. На спектакле “Клоун Беппо” Ингмар Бергман отвечал за музыкальное сопровождение. Сидел на усилителе и менял грампластинки, которые Фишер выбрала для балетных номеров.

Карин Ланнбю по-прежнему служила в театре, и Ингмар Бергман признавался Фишер, что ситуация становится все запутаннее. “Почему же ты ее не уволишь?” – спросила она. “Не могу. Театр без нее не обойдется”. Это правда, но не вся. Хотя их роман закончился и из квартиры Ланнбю в Сёдере он переехал на Грев-Турегатан, однако Ланнбю его не отпустила. Все время названивала ему, пока он жил у родителей на Стургатан, и Карин Бергман пишет в дневнике об “ужасных переживаниях из-за К. Л.”. Она ужасно боялась за сына, когда он словно в черной туче, нахлобучив на голову студенческую фуражку, уходил в стокгольмскую ночь.