Зря он приехал в этот город. Зря позволил Санни убедить себя именно здесь чинить подпругу. Теперь до утра, а то и до обеда мучаться, прятаться от воспоминаний, которым давно полагалось замёрзнуть ледышками и разбиться на мелкие осколки. Ан нет, живы. Летают в воздухе духом кислого пива и дымом очага; отзываются болью в переломанном некогда хребте и в крике о помощи, разрывающем горло на части, хрипотой, кровавыми сгустками застывающем на губах. Крепость была его домом. Здесь он встретил друга, здесь же его и потерял. Сколько раз счастье наполняло его, сколько раз смех перекатывался по этой самой таверне, подхваченный десятками глоток побратимов.

И сколько боли, унижения он вытерпел потом.

Израненный, изломанный и беспомощный. Он лежал там, в снегу, в собственной крови и нечистотах и понимал, что дюжина бойцов, играючи искалечивших его, даже не искала схватки. Они лишь возвращались в свою, вражью крепость. И могли сделать вид, что не заметили двух молодых своевольников. Но не сделали.

Израненный, изломанный и беспомощный. Да будьте вы прокляты, жестокие Боги! Почему именно сейчас, почему здесь он чувствует, что снова лежит в той вонючей жиже, орёт, что есть мочи, в пустоту, но никто не слышит!

За спиной тихо скрипнула дверь, а на плечо легла твёрдая рука, когда-то умевшая держать меч.

— Друг мой, что гложет тебя?

— Уйди, Санни.

— Кажется, это я уже делал. До сих пор извиняюсь, — хохотнул служитель. — Нет? Не стоило про это шутить?

Наёмник не стал раздражённо стряхивать длань с плеча. Сделал вид, что не заметил, отвлёкся на ворону, терпеливо выковыривающую обледеневшую хлебную корочку из кормушки.

— Тухлятиной там воняет, — пояснил охотник, не оборачиваясь.

Санторий понимающе хмыкнул и поддержал игру:

— Да, и правда завоняло чем-то сладковатым. Борька всегда любил умываться этой ужасной приторной водой…

— Наверное, чтобы что-то более вонючее перебить.

— Или просто нам подгадить, — Санни встал рядом, тоже делая вид, что его вниманием целиком завладела птица. — Как думаешь, долго она будет долбить клювом лёд?

Верд хотел шугануть каркушу, уж очень она напомнила ему оглоеда. Только зубов не хватает, да размах крыльев поболе нужен. Но почему-то эта схожесть его и сдержала. Хорошо они всё-таки с колдуньей разобрались с целой стаей! И девка, смелая, дурная, не визжала и не пряталась, а до последнего стояла на своём.

— Мне-то какое дело? Пока не продолбит.

— А мне вот кажется, любая ворона когда-нибудь устанет, — Санни оперся на сложенную из крепких брёвен стену и поёжился от холода. — Эдак и клюв сточить недолго. Ковырнёт раз, другой, третий… Да и полетит куда-нибудь, где зерна насыпано. Такой вороне, знаешь ли, кто угодно зерна с удовольствием сыпанёт…

— Ну и пшла прочь! — топнул наёмник, отпугивая летунью. Она презрительно каркнула, развернулась хвостом и упорхнула. Улетела, однако ж, недалеко: спряталась за вертуном на соседней крыше в ожидании, пока ненужные свидетели окоченеют и уйдут.

Верд плюнул, резко развернулся и хмыкнул:

— Вот как ляпнешь иной раз… Мне аж ненадолго показалось, что ты и не про ворону говоришь вовсе, — одобрительно похлопал приятеля по плечу, заставив его колени подогнуться, и снова нырнул в наполненную затхлым воздухом таверну.

— Да что ты говоришь?! — делано изумился ему вслед Санни и понимающе подмигнул терпеливой вороне.

И всё бы хорошо, да только занятый ими столик пустовал. На стуле сиротливо висел плащ Верда. И Таллы в нём не было.

По давно сросшемуся хребту точно снова шарахнули чем-то тяжёлым. Ругательства так и застыли в глотке: кому их высказывать? Какой теперь смысл? Была колдунья — и нет. Нету дурной, своенравной, вечно весёлой девчонки! Забрали.

Не отводя взгляда от пустого стола, точно Талла могла вылезти из-под него с торжествующим воплем, Верд нащупал ворот рясы служителя, подтянул к себе и, всё так же глядя на пустое место, чтобы не сорваться и не дать приятелю в морду, выдохнул:

— Где?

Санни не отвечал. Лишь ухватился двумя руками за запястье наёмника, надеясь хоть чуть ослабить хватку.

Он отмахнулся от толстячка, едва не сбив с ног, широким шагом, расталкивая нерасторопных пьянчуг, пересёк зал, подхватил плащ, ещё хранящий запах колдуньи. Лёгкий, тонкий. Словно одёжу на морозе высушили и занесли в тепло.

— Куда пошли? — поймал за локоть разносчицу и кивнул на опустевший столик.

Видно, рожа его страшна была в этот миг. Девка указала дрожащим перстом на кухню и не заикнулась об оплате.

Перекошенная харя хозяина «Кольчуги», небрежно отпихнутого в сторону, юркнувшие в углы, как трусливые мыши, поварята. Маленькая дверца. Выход с другой стороны харчевни, через который обыкновенно затаскивали в кухню свежие (или не очень) продукты. По пыхтению позади Верд понимал, что Санторий не отстаёт, хоть и не решается молвить хоть что-то, чтобы снова не огрести. Не до него.

Трёхугольные метки охотника жгло углём. Пекло, подгоняло, торопило. Уличный холод лишь раззадорил их, заставил светиться сильнее, указывая путь: дурная где-то рядом, недалеко ушла. Поймаешь, нагонишь, успеешь… Если поспешишь!

Если Борей не сообразит, что за отделённую от тела голову колдуньи король платит столько же, сколько за целую.

Узкие улочки сменяли одна другую, редкие прохожие, втягивая головы в плечи, спешили обойти наёмника по большой дуге, а если не удавалось, без раздумий ныряли в сугробы.

Направо, налево, снова налево и прямо меж низких деревянных домиков, в каких они с Санторием жили, только поступив на службу. Треугольники на внешних сторонах ладоней светились до того ярко, что проглядывали сквозь плотные повязки, горели до запаха жжёной плоти. Верд мог бы идти вслепую, мог бы найти дорогу под землёй или в воздухе: однажды учуявшие дурную кровь метки уже не позволят колдунье сбежать. Ни разу не позволяли до тех самых пор, пока та, что их оставила, самолично не разорвёт связь охотника и дурной. Пока она снова не отправит верного пса за добычей. Конечно же, Борей не знал этого. Много слухов ходит про охотничьи отметины, иные Верд самолично придумывал и с большим удовольствием следил, как они разлетаются по свету. Но одного люди не знали — правды. Светящиеся треугольники приведут к колдунье, где бы она ни находилась. По крайней мере, пока жива.

А и хорошо ли, что жива? Что, если сотник и думать не думал о королевской награде? Жалование воина всяко побольше, чем плата за дурную девку, а ссориться с Вердом ни один из побратимов за эдакую мелочь не пожелал бы.

Что если Талла пошла с красавцем-блондином добровольно? Что если наёмник ворвётся в холостяцкую берлогу и помешает тому, о чём намёками и вздохами голубки сговаривались с начала вечера? Может и не лезть лучше?