– Дослушай до конца. Когда ему приказали убрать лидера украинских националистов Евгения Коновальца, и он и его начальство сознавало, что этот приказ – для смертника. Но он все равно пошел. Когда он шел по улицам Амстердама и нес заминированную коробку, он знал, что, если его заподозрит полиция, ему конец. Когда он разговаривал с Коновальцем, он знал, что у Коновальца пистолет и охрана, и случись этому волку заподозрить неладное – ему конец. Но он не дрогнул, он выполнил приказ и вернулся назад. А если бы не вернулся, его бы тихо помянули стаканом водки и нашли бы следующего. Вот и все.

– Двадцать первый век на дворе.

– В том-то все и дело. Все становится хуже и хуже. Как ты думаешь, что мы все сейчас сделали?

Замдиректора ФСО промолчал.

– Когда служил генерал Судоплатов, находились люди, готовые пойти на смерть ради того, чтобы жила Родина. Когда начинал служить я, а генерал Судоплатов меня учил, тоже можно было найти людей, готовых умереть ради того, чтобы Родина жила. А сейчас ты найдешь таких людей?

. .

– Сейчас ты найдешь лишь людей, готовых убить, но не умереть. И не ради Родины, а ради своего кармана, из ненависти или от страха. От бесчестья сейчас не стреляются. От бесчестья сейчас стреляют.

. .

– Такая страна, которую построили вы, не может существовать. Такое общество, которое построили вы, не может существовать. Общество, где никто не готов пожертвовать даже рублем, не говоря уж – жизнью, обречено.

– Это не так.

– Кавказ, – сказал старик, не слушая своего ученика, – это нам наказание, но это же – наш шанс. Как и для Америки все остальное, куда она умудрилась влезть. Только разрушив, можно построить что-то дельное. Только пройдя Голгофу, Христос обрел вечную жизнь. Только что-то потеряв, мы все придем в себя.

Но вы создали то, что лишает смысла и честь, и отвагу и самопожертвование. Теперь больше не нужны люди, готовые умереть за Родину. Теперь достаточно экрана и пульта перед ним. И человека, который нажмет на кнопку. Теперь вы будете гвоздить ракетами собственную страну. И ничего не изменится. Голгофы не будет, и Христос просто умрет от старости.

Заместителю директора ФСО показалось, что старик сошел с ума. Какого черта, это всего лишь метод. Да сейчас за потери так дрючат! Не то что раньше – пацанов на пулеметы бросали! Нашел, б… с чем сравнивать – еще бы про Сталина вспомнил, идиот старый. Двадцать восемь миллионов положили, а говорят, что если правильно посчитать – тридцать два, а то и тридцать четыре наберется…

– Так вы что, хотите настоящей войны?! Вы хотите развалить страну, которой мы служим?! Не понимаю вас…

Старик растоптал, не докурив, сигарету. Потом продолжил:

– Я понимаю ваше поколение, вы проклинаете нас, потерявших страну, которую мы должны были передать вам. И нет такого проклятья, какого мы не достойны. Но подумай, Женя, хорошо подумай, а какими проклятьями ваши дети будут проклинать вас.

Старик пошел к выходу.

– Машины не надо. Доеду на метро.

Заместитель директора ФСО постоял какое-то время, тупо глядя в стену. Потом направился обратно в кабинет.

Там в полном разгаре было празднование. Ему плеснули полный бокал коньяка, и он выпил. Потом кто-то заорал, что он не пил на брудершафт с американцем, – и он выпил на брудершафт. Американец тоже был готовый… и веселился не хуже других. Он даже прокричал «Россия, вперед!». И еще что-то пьяное…

Потом он нарвался на холодный, абсолютно трезвый, несмотря на выпитое, взгляд хозяина кабинета. Повинуясь кивку, отошел в сторону.

– Что?

– Психанул…

Хозяин кабинета пожевал губами.

– Управделами дом сдает. Выпиши ему квартиру. Не ему, так пусть детям достанется. Скажи Полоцкому – мое указание.

Заместителю директора ФСО вдруг стало невыразимо мерзко. Но он привычно подавил это чувство.

– Есть…

– И больше не пей. Утром – Папе докладывать.

– А ты… покажешь меня своим… родителям.

Алене нравилось это ощущение. Такой большой и такой сильный – ее Лечи вдруг становился беспомощным, и она управляла им, как человек управляет лошадью, весящей в десять раз больше, чем он сам. И могла сделать все, что хотела…

Лечи пробормотал что-то невнятное на своем языке.

– Им не понравится… что я… не мусульманка… да?

Словно мстя за что-то, она вцепилась в него своими ногтями, расцарапав до крови.

– Ты… можешь… стать… мусульманкой…

– Да… и как же?

Но Лечи больше ничего не говорил – ему было не до этого. Ей, впрочем, тоже…

Этот вопрос она задала ему несколько позже. Ни у него, ни у нее больше не было сил, и он едва вылез из постели, чтобы совершить намаз. А она, обернувшись простыней, наблюдала за ним. Ей почему-то нравилось наблюдать, как ее мужчина делает намаз, обращаясь к Аллаху. Она смотрела на него так, что он не выдержал и попросил ее отвернуться, потому что намаз считается недействительным, если у человека в голове иные мысли, помимо Аллаха. Она отвернулась с мстительной улыбкой, еще раз доказав самой себе и ему, что она в его жизни важней, чем Аллах.

Потом они прошли на кухню, и Лечи быстро приготовил простое, но какое-то потрясающе вкусное местное блюдо, что-то вроде мяса с соусом. Они брали его руками, макали в соус и кормили друг друга. И смеялись, расходуя на это остатки сил.

Потом они снова пошли в постель и занимались этим, пока окончательно не кончились силы – Лечи даже не смог совершить намаз «таравих», что было грехом. Потом они лежали на кровати, и луна светила в окно квартиры на последнем этаже старенькой хрущевки-пятиэтажки. В отличие от русских городов, здесь почему-то не стеклили и не закрывали крышей балконы… и луны было много, ее мягкий серебряный свет заливал комнату и их переплетенные тела на устроенной на полу импровизированной кровати…

Алена теперь жила двойной жизнью. В одной из них она была обычной московской девицей, ближе к тридцати. Она общалась с подругами, ходила на работу, пользовалась сотовым телефоном и Интернетом, посещала какие-то светские мероприятия. В другой жизни был Лечи…

Лечи был спортсменом, причем хорошим спортсменом, он входил в состав олимпийской сборной России по одному из видов рукопашного боя. Он жил странной и дерганной жизнью – Москва, Махачкала, Грозный, Испания, где проводились тренировочные сборы, Турция, какие-то страны на Востоке, где он бывал с показательными выступлениями. На нее у него было совсем мало времени. Тем больше она ценила эти короткие встречи, тем охотнее срывалась с места, когда он звал ее.

Она сама изменилась – хотя он не просил ее об этом, просто боялась, что он ее бросит. Если раньше переспать с кем-нибудь по пьянке было нормальным делом, а «минет не повод для знакомства», то за эти два года она ему ни разу ни с кем не изменяла. Вообще ни с кем и никак. Она почти перестала курить, только иногда срывалась, перестала пить, перестала посещать различные разнузданные мероприятия, на которых бывала золотая молодежь Москвы. Там были репортеры, и она понимала – Лечи будет неприятно, если он увидит ее на таком мероприятии. Она даже порвала отношения с некоторыми подругами, в том числе с Нат, которая так и не вышла замуж и сейчас катилась по наклонной…