Вот, к примеру, несколько строк из упомянутого «Семейного круга»: «В те вечера, когда его охватывало уныние, он ложился спать очень рано, но прежде подолгу стоял перед полками своей библиотеки в поисках такой книги, которая отвечала бы настрою обуревавших его мыслей, – которая одновременно и утешала бы его, и бередила уже открывшиеся душевные раны; повествовала о несчастьях, вроде бы несоизмеримых с его собственными, но также и чем-то им созвучных: иначе говоря, книги, которая смягчала бы горечь силою сравнений. Естественно, ничего подобного он не находил».

Письмо Гюисманса, чудесным образом приспособленное для передачи самих нервных импульсов его переживаний, складывается из невообразимого множества различных стилей, одно смешение которых уже способно вызвать настоящие приступы хохота, в то время как перипетии сюжета, казалось бы, менее всего к нему располагают. И словно бы очередным уколом той насмешки, загадку притягательности которой Гюисманс так безошибочно разгадал, реальная жизнь этого человека, наделенного поистине неукротимым воображением, прошла, в сущности, среди картонных папок министерского бюро (все его многочисленные руководители в своих докладных записках отзывались о нем как об образцовом чиновнике). Пожалуй, тот факт, что с невиданной доселе прозорливостью Гюисманс сумел провидеть большинство законов, которым суждено будет править нашим сегодняшним мировосприятием, первым разобрать живую ткань повседневности вплоть до самой мелкой ее клеточки и вознестись со своим «На рейде» до заоблачных вершин вдохновения, и все это – урывками, в свободное от работы время, в окружении лишь технических справочников и неизменно раскрытой поваренной книги, – поразительным образом соответствует всей ошеломляюще-волнующей манере этого писателя.

‹…› Ему захотелось есть. Долгая дорога и накопившаяся за день усталость притупили боль от случившегося, и к небольшому трактиру, в витрине которого красовались разбухшие в ликере ломтики дыни, он подошел, уже забыв про свои несчастья.

Шеренги бутылок с глухо поблескивавшими свинцовыми пробками и звездочками, сиявшими на выпуклых боках, широким полумесяцем окружали два ряда помятых сырных голов, тарелки с говяжьим заливным в уксусе и тушеной фасолью с ломтиками тыквы; тут же стоял поднос с песочным печеньем, грязно-желтый верх которого уродовали черные пятна пригари.

В железном котелке шипели остатки риса на молоке, синеватые яйца лежали в расписной салатнице, заячья тушка, распластанная на блюде лапами кверху, открывала взору выпотрошенное брюхо с единственным лиловым пятном печени в обрамлении веера бледно-алых ребер; перед батареей из поставленных одна в другую глиняных мисок и целой башней из блюдец с голубой каемкой высилась затянутая сеткой старая бутыль из-под сливовицы, наполненная водой, в которой мокли теперь стебли поникших гладиолусов.

Андре уселся за свободный стол и, ожидая, пока ему подадут суп, принялся неторопливо осматривать зал. Это была довольно большая комната, с потолка которой свисали зеленые абажуры, а по стенам тянулись газовые рожки; массивный литой камин, стойка с темной крышкой, выкрашенной темными разводами под красное дерево, на ней – ваза синего стекла с букетом цветов, десяток оловянных кружек, выстроенных на манер гигантской флейты Пана, большой никелированный бокал, мирно дремавшая кошка и старая чернильница: вот, пожалуй, и вся обстановка. На громоздившихся за прилавком полках стоял фарфоровый чайник, рядом – початые бутылки и несколько белых чашек с пооббившимся золотистым вензелем в центре и выкрашенными киноварью изогнутыми ножками и ручкой. В разделявшем полки зеркале отражались верх торчавшего из вазы букета, изогнутый дымоход чугунки, три пустовавших вешалки на стене, край траченной молью подкладки чьего-то плаща и засаленная шляпа. Целые полчища мух покрывали оставленные на приютившемся в углу столике ломоть бургундского сыра и разрезанный на части желудок с потрохами; к ящикам, где ждали своего часа схваченные стальными кольцами салфетки, кто-то пододвинул массивный ларь с длинными непропеченными батонами хлеба, едва не задевавшими подвешенную к потолку птичью клетку. Клетка опустела после скоропостижной смерти ее обитателя, и теперь ее занимала сушеная каракатица, покачивавшаяся на тонкой бечевке.

Заведение это напоминало одновременно деревенскую харчевню и кафе в бедных кварталах Парижа. Хозяин, засучив рукава и выпятив вперед свой выпиравший наподобие горба живот, которому словно вторил вздернутый нос, прохаживался с довольным видом между столами, перекинув полотенце через руку, шаркая своими расшитыми туфлями с изображением игральных костей и карт по полу, усеянному плевками и обившейся с ботинок засохшей грязью.

Через не закрывавшуюся ни на минуту дверь кухни слышался звон посуды и громыхание котлов, шипение кипящего масла и тягучее бульканье мучной подливки. Временами оттуда доносился оглушительный треск поджаривающегося на сковороде мяса или отбивных, капавших соком на раскаленную решетку, вырывались окрашенные отблесками пламени клубы пара и едкие струйки голубоватого дыма. Поверх этого шума стелился глухой рокот неразборчивых фраз посетителей и окриков хозяев, распекавших своих слуг.

Тощая служанка с бледным лицом, искаженным внутренним страданием, а также врожденной глупостью, едва держалась на ногах: бедняжку истощали нескончаемые боли. Другая сновала с горами тарелок между кухней и общим залом, однако сонное выражение ее лица подсказывало, что она слабо представляет себе важность порученной ей работы.

Андре начинал нервничать: суп никак не несли. Созерцание набившихся в зал людей его быстро утомило; все они прекрасно знали друг друга, он словно оказался в каком-то затхлом семейном пансионе, стойле, где набивала себе брюхо поистине странная публика. За некоторыми столиками посетители вели себя тихо, беседуя вполголоса, а смеясь, прикрывали рот салфеткой, однако попадались и настоящие кабацкие балагуры, не стесняясь сыпавшие грубыми шутками и привлекавшие всеобщее внимание.

Хозяин, знакомый накоротке со всеми своими клиентами, хохотал, приговаривая время от времени: «Это ты здорово сказал!», потом, мигом стерев улыбку с лица, орал на кухню: «Фрикандо с подливкой и филе в томатном соусе один раз!».

Андре молча поглощал лапшу, которую ему наконец соизволили принести. Слева от него две кумушки корпели над блюдом потрохов, время от времени запуская пальцы в берестяную табакерку и усердно опустошая свои стаканы. Облокотившись на стол, они жеманно предлагали друг другу подлить соуса, болтали, подобно старым знакомым, – наверное, обсуждали какую-нибудь соседку или жалели знакомую консьержку, у которой вспучило живот от мидий.

Общее веселье понемногу захватывало и Андре, однако компания, расположившаяся у огня, перекрывала своим криком общий шум. Больше всех старался местный парикмахер, изрекавший следующие истины: «Коли есть деньжата, так все перед вами шапками пол метут. А нету – взять вот хоть меня, я все свое добро заложил по разным фондам, да толку чуть – только и слышишь отовсюду: „Дай вам Боже, что нам негоже!“. Или стоит мне только прикупить акций, как назавтра же они катятся вниз; но я уже как-то привык: не могу без острых ощущений».