Не говоря уже о том, что с точки зрения плотских утех мы, должно быть, сможем, наконец, отбросить все эти назойливые отговорки наподобие «а что скажет маменька»: сия почтенная дама сможет присутствовать при таком знаменательном событии под видом мушки на вуали или даже покрывать вместе с белилами грудь своей ненаглядной дочери, и та, призывая на помощь в момент высшего наслаждения, будет совершенно уверена, что ответить этим призывам определенно некому.

Со временем, когда люди научаться перерабатывать птомаины, в чистом виде представляющие собою сильный яд, их можно будет употреблять и в пищу; чем не ароматическая добавка к блюдам? Наподобие коричной и миндальной эссенции, порошка ванили или клеверного масла эти благовония могут быть использованы для придания особо тонкого вкуса тортам и пирожным; таким образом, новые горизонты, позволяющие одновременно и сэкономить, и сохранить известную душевность, откроются, вслед за парфюмером, и перед находчивым пекарем или кондитером.

Наконец, птомаины помогут нам восстановить и укрепить те поистине великие связующие нити поколений, которые, увы, ослабли и распались в наш презренный и непочтительный век. Они принесут с собою робкое дуновение родительской нежности, ласково снизошедшее чувство неослабевающей сплоченности. С ними каждое мгновение дня и ночи станет благоприятным для того, чтобы освежить в памяти те или иные события из жизни отошедших в мир иной и привести их в качестве надлежащего примера подрастающим потомкам, живость воспоминания для которых будет обеспечена отменным вкусом этих лакомств.

Представьте себе – День поминовения; вечер, маленькая уютная столовая, где стоит сосновый буфет, отделанный черным багетом, и сияние лампы аккуратно сдерживается изящным абажуром. Вся семья в сборе: мать, достойнейшая из дочерей Евы, отец, примерный служащий в каком-нибудь торговом доме или банке, и совсем еще маленький ребенок, только на днях избавившийся от нескончаемого коклюша и уродливой сыпи; под угрозой лишиться сладкого карапуз согласился, наконец, не елозить ложкой по тарелке и подправлять куски мяса не пальцем, а корочкой хлеба.

Он сидит неподвижно, уставившись на своих родителей, собранных и молчаливых. Входит бонна, неся на подносе вазочку с птомаиновым кремом. Еще утром матушка с почтением извлекла из секретера – ампир, красное дерево и премилый замочек в виде трилистника – склянку с притертой пробкой, в которой величественно колышется драгоценная влага, сцеженная из разложившихся внутренностей досточтимого пращура, и своими собственными руками капнула изящною пипеткой пару прозрачных, как слеза, капель этого душистого нектара, который так облагораживает теперь аромат крема.

Глаза мальчугана уже блестят от нетерпения; однако, прежде чем получить свою долю, он обязан выслушать восхваления в адрес того могучего старика, который вместе с несколькими характерными чертами лица оставил по себе этот посмертный привкус розы, которым ему вскоре предстоит насладиться.

«О, это был человек степенный, наш дедушка Жюль, ему было не занимать ни отваги, ни ума. Он пришел в Париж в стоптанных деревянных башмаках, и, хоть и зарабатывал всего-то по сто франков, всегда что-нибудь да откладывал на черный день. Уж ему бы не пришло в голову дать взаймы за здорово живешь, без процентов или без залога! Голова, одно слово; свое дело прежде всего, баш на баш – а уж уважение к тем, кто побогаче, ну! Вот потому-то и скончался он, почитаемый своими детьми, оставив им, между прочим, солидные вклады, прочный капитал!»

– Помнишь дедушку, зайчик?

– Деда, деда, кусьнинька! – лепечет малыш, уже вымазавший фамильным кремом свои пухленькие щечки.

– А бабушку помнишь, радость моя?

Малютка задумывается; в годовщину смерти этой почтенной матроны обычно готовят рисовый пудинг, приправленный экстрактом из тела покойницы; примечательный факт: при жизни от старушки за версту разило нюхательным табаком, тогда как после смерти она источает восхитительный запах флердоранжа.

– Баба! Ням-ням!

– А кого ты больше любишь, солнышко, бабушку или дедушку?

Как и все ребятишки, которым подавай то, чего сейчас нет, ребенок, вспоминая давешний пудинг, мямлит, что больше ему по вкусу все же прародительница, – однако тянет тарелку за дедовской добавкой.

Боясь, как бы избыток сыновней любви не наделал чаду вреда, предусмотрительная мамаша приказывает унести крем.

Что за восхитительная и трогательная сценка из семейно жизни! – подумал Жак, протирая глаза. И, вспоминая пронесшиеся в голове образы, спрашивал себя, а не привиделось ли это все ему во сне, пока он клевал носом над журналом, где в колонке о достижениях науки так замечательно написано об открытии птомаинов. ‹…›

Вся ширь моря (как писали о его стихах), но прежде всего брызги ночных волн на прибрежных рифах, роковая женщина; но не только море, а еще и деревенские пустоши, видевшие рассвет времен, где звук шагов будит древние предания, свернувшиеся клубком под корнями дикого кустарника, задевает обрывки видений на его колючках и за поворотами извилистых тропинок; скупые волхвования вкруг старинных изваяний и поклоны тысячелетним камням, трещины которых словно складываются в скупо прорисованные лики этих заступников, бретонских святых: из всего этого и соткан тот пергамент – во многом схожий с картой вдохновения Жарри, – по которому хаотичными проблесками тянется вязь стихов Корбьера. Эгоизм бодлеровского денди становится у него безысходным одиночеством духа, стынущего в тени роскофского погребального склепа, где Корбьер, еще с детства чудовищно изуродованный параличом – моряки прозвали его an Ankou, смерть, – так любил бродить со своим псом, носившим то же имя, что и он сам, Тристан. Это противостояние физической ущербности и поразительной душевной чуткости неизбежно превращает юмор Корбьера в своего рода защитный рефлекс, а его самого приводит к систематическим упражнениям в так называемой «безвкусице». Он наряжается матросом, закатав штанины, так, что голые ноги болтаются в колоколах бездонных ботфортов, прибивает высушенную жабу в простенке своего камина наподобие магического талисмана и с издевательским «Мое сердце у твоих ног!» бросает к ногам своей возлюбленной еще трепещущее баранье сердце. Но с какой восхитительной простотой он обставляет волшебный ритуал обольщения для другой, мимолетной красавицы, которую он полюбит в 1871 году и которую необъяснимым образом заставит полюбить себя. Наверное, именно с его «Кривой любви» и начинается во французской поэзии спонтанное словотворчество; все говорит о том, что Корбьер первым отдался во власть тех словесных волн, что денно и нощно шумят у нас в головах, не сдерживаемые никаким сознательным принуждением, и которым здравый смысл тщетно пытается противопоставить дамбу сиюминутной рассудительности. Да и можно ли усомниться в этом, когда вспоминаешь его выстраданное: «Я говорю нутром». Все те возможности, которые открывает игра словами, используются им без разбора и стеснения, – прежде всего каламбур, вовсе не призванный, как и позже у Нуво, Русселя, Дюшана и Риго, «потешить публику», а временами преследующий и прямо противоположные цели: когда Корбьера уже почти при смерти принесли в заброшенный деревенский дом, он пишет матери: «Домик у меня уютный, деревянный – из таких поленьев, верно, делают гробы».