Да что там церкви, Герман молил о помощи памятники на площадях. Дзержинского в аскетической шинели, сжимающего с едва сдерживаемой силой шапку. Рабочего и колхозницу, обдуваемых скульптурным ветром. Юрия Долгорукого, гордо выпятившего кольчужную грудь, и даже его коня, бьющего в нетерпении копытом. Вглядывался сквозь волны августовского воздуха в зеленоватого бронзового Пушкина и твердил одно и то же: «Пусть Ева вернется». Ничего не ел. Пил только воду из фонтанов. Подставлял загоревшее и повзрослевшее лицо брызгам, скрывая от прохожих слезы.

Отчаяние и страх чередовались с яростью. В Ботаническом саду или на Воробьевых горах Герман изо всех сил лупил палками по деревьям, пугая стремительных белок. До изнеможения, боли пинал тяжелыми ботинками пни. Особенно доставалось правой ноге, он был уверен: если бы он, как прежде, ходил на костылях, а значит, нуждался в заботе и защите сестры, Ева бы не исчезла.

28 августа в порыве отчаяния он зашел к Лидочке, многолетнему школьному врагу. Она-то, верная подружка Евы, наверняка что-то знала, но не говорила. Лидочка встретила его босиком, в легком халатике. Загорелая, вытянувшаяся. Она была дома одна. Сказала, что только ночью вернулась с моря. Протолкнув Германа в комнату, усадила его на диван, сама уселась на полу напротив, скрестив ноги потурецки, и принялась расспрашивать. По мере его рассказа загар на ее лице бледнел. Когда Герман закончил, она некоторое время сидела молча. Потом так же молча поднялась, достала из еще неразобранного чемодана, выпучившего лаву нестираной одежды, бутылку белого вина. Вскрыла, уселась рядом с Германом.

— Вот, значит, как, — сказала она и сделала несколько глотков из бутылки. Протянула бутылку Герману, он глотнул — вино было сладкое, отдавало почему-то дыней.

Комок серой пыли, мирно спавший на стертом паркете, ожил и весело покатился к трюмо. Раньше это была комната матери Лидочки, умершей несколько лет назад. Трюмо, круглый стол, коллекция фарфоровых куколок в книжном шкафу. Рюмки. Хрусталь. Когда-то в том же шкафу на отдельной полке стояли и учебники Лидочки, всегда засаленные, с мятыми страницами.

— Вот, значит, как, — повторила Лидочка. Снова глотнула, снова протянула бутылку Герману. — Вкусное? Это домашнее, мне его хозяин дома в Пицунде подарил. Эдик. Он его сам делает. Из своего винограда. — Она забрала бутылку и подняла на свет. — Смотри, какое чистое, золотистое.

Когда бутылка почти опустела, Лидочка сняла халатик, наклонилась, бросая его на пол, повернулась к Герману — острые груди вздрогнули, коснулись друг друга. Протянула руку к его рубашке…

— Как ты думаешь, — задумчиво спросила она спустя минут десять, стоя голая в проеме двери и глядя, как Герман обувается, путается дрожащими руками в шнурках, — а как вела бы себя Ева, если бы пропал ты? Ева бы подняла на поиски армию с вертолетами! Ваша бабка спятила, выжила из ума, нечего на нее надеяться. Хочешь, я схожу с тобой в милицию?

— Нет, не надо. Зайду домой и, если Ева не вернулась, сразу пойду в милицию.

За полсекунды до того, как свернуть со Щусева[5] на улицу Алексея Толстого[6], Герман понял, что сейчас увидит Еву. Она сидела на каменном основании забора, прижавшись спиной к чугунным прутьям. В джинсах и явно нуждающейся в стирке футболке. Глаза прикрыты. Герман перешел дорогу и сел рядом. Камень был теплый, нагрет солнцем, в шершавых выемках скопились желтые мелкие листочки.

— Ева.

Бледна. Без косметики. Попыталась приподнять веки, но они были так тяжелы, что это удалось лишь наполовину. Веки казались плотными и белыми, как гипс. Взгляд расфокусированный. Герман взял сестру за исхудавшую руку, Ева уронила голову ему на плечо. На запылившихся туфлях Евы лежали листья. Они падали с березы, нависающей над забором. Каменный верх забора уже был весь усыпан ими.

Бабушка умерла в 1991 году. Елена Алексеевна присматривала за Германом и Евой, пока Герману не исполнилось восемнадцать. После этого Ева ее выставила, заявив, что теперь она и Герман оба совершеннолетние и сами могут о себе позаботиться. В 1993-м Елена Алексеевна приватизировала квартиру на Ботанической улице и оставила ее Герману, оформила продажу, а сама скрылась за воротами монастыря в Архангельской области.

Ева и Герман учились: Ева на романо-германском отделении филфака МГУ, а Герман — в Первом меде. Они перебрались в квартиру на Ботанической улице. Ева выбрала комнату с видом на старые сосны во дворе, а Герман — ту, из которой была видна Останкинская телебашня. Бабушкину квартиру сдавали, на то и жили.

Пожалуй, лучшего времени в жизни Германа было не сыскать. Квартиру на Ботанической почти каждый вечер заполняли Евины гости. Человек десять — пятнадцать. Едкий дым от бычков в пепельницах белыми змеями танцевал на подоконниках, столах, полу. Прихлебывая из стаканов, надкусывая яблоки, гости разглагольствовали об искусстве, свободе, любви. Ева собирала вокруг себя все больше творческих людей — художников, музыкантов, фотографов, поэтов. Были и киношники. Эти время от времени подкидывали Еве эпизодические роли: соседки, проститутки, сотрудницы милиции. К своим актерским способностям она относилась скептически, но сниматься соглашалась, потому что, как она говорила, ей было интересно попробовать все в этом мире. Ее девиз совпадал с девизом кока-колы: бери от жизни все.

Иногда Ева позировала для художников. Однажды перевела какую-то сентиментальную книжку с французского и получила гонорар. Зачитывала, смеясь, Герману фрагменты о страстной любви главной героини Моники. Но больше переводить не стала. Ее задачей было попробовать и двигаться дальше. Получить новый опыт. Ни один аспект жизни не должен был ускользнуть.

Герман даже немного полюбил вечерние сборища в квартире, хохот, яростные споры, свиту поклонников Евы, странную музыку, парочки в углах. Потому что, когда этих сборищ не было, не было и Евы — она уезжала, как она говорила, изучать жизнь и людей. В горы, на остров, в другую страну. С мужчиной, в компании или одна. Спустя некоторое время всегда возвращалась. После того случая еще в школе, когда она исчезла на несколько дней, Ева с год ни с кем не заводила отношений, а потом мужчины стали появляться в ее жизни один за другим. И если про тот, первый случай Герман так никогда и не узнал ничего, то про всех последующих мужчин Ева ему всегда рассказывала, а часто и знакомила с ними.

Романы Евы развивались по одному сценарию. Сперва, забыв обо всем на свете, она кидалась в новые отношения, жадно впитывала чужую жизнь, восхищалась ее неизвестной прежде формой, примеряла на себя и упивалась до самозабвения. Потом, через некоторый промежуток времени (всегда непредсказуемый по длительности) с неизбежностью цунами, приходящего за землетрясением, любовный морок покидал Еву, и она возвращалась к брату на Ботаническую улицу до следующего романа. Приходил черед вечеринок.