новой администрации в создании «электронного правительства и широком внедрении IT интернет-технологий, а объявленная инициатива организовать в каждом районном центре Business City вылилась в смену вывески на местных рынках. В целом реформаторские инициативы Ш. Мирзиёева наблюдатели охарактеризовали как либерализацию, перестройку, оттепель. Правда о системности нововведений, – пишет В. Джанашия, – пока говорить не приходится. Но цель ясна: идет поиск подходящей модели капитализма. Идти по пути шоковой терапии в Узбекистане не рискуют, стремясь сохранить относительную стабильность в бедной густонаселенной стране с взрывоопасным, преимущественно безработным молодым населением»[316].

Либеральный вектор модернизации является доминирующим и в казахстанском истеблишменте. С 2015 г. в республике запущен масштабный проект Международного финансового центра Астана. Реализация этого проекта осуществляется в рамках обнародованного Н. Назарбаевым плана структурных реформ «100 шагов», направленного на достижение пяти целей: «формирование эффективного госаппарата, создание подотчетного государства, обеспечение верховенства закона, содействие индустриализации и экономическому росту, укрепление гражданской идентичности»[317].

Уже в 2018 г. МФЦА попал на 88-е место в рейтинге 96 мировых финансовых центров. В рамках запущенной программы «100 шагов» осуществляется беспрецендентная приватизация госактивов, которые ранее управлялись АО «Самрук-Казына» (контролировало предприятия стоимостью 67 млрд долл.). В 2019 г. были проданы пакеты акций «Казахтелеком» и «Air Astana», в 2020 г. реализации подлежали пакеты акций «Казмунайгаза», железнодорожного комплекса «Казахстан темир жолы», горнорудного холдинга «Тау-Кен Самрук» и АО «Казпочта»[318].

Предпринимаемые меры в первую очередь направлены на исправление ситуации, при которой государством контролируемые активы фактически являются «встроенными в чьи-то неформальные структуры».

Второму президенту Казахстана требуется максимально перекрыть финансовые источники ренты, питающие клановую верхушку, «заинтересованную в том, чтобы власть всегда находилась в ослабленном состоянии и вынуждена была обращаться за экономической поддержкой» к элитным держателям «социальной силы». Ближайшей стратегией К. Ш. Токаева стало «равноудаление олигархов из власти»[319].

Вместе с тем реформы, активно осуществляемые в Казахстане, в рамках либерального проекта, в большей степени ориентированы на внутриэлитное перераспределение ресурсов (в том числе властных) и не имеют выхода на перспективу консолидации социума.

Скорее всего, реформы, направленные на социализацию власти в Казахстане, последуют после январских (2022 г.) событий.

Малопригодна для сплочения общества и преодоления клановой дифференциации и осуществляемая в республиках Центральной Азии политика партийного строительства, составляющая одну из основ демократического транзита, осуществляемого в соответствии с западной моделью. По мнению одного из киргизских экспертов, «политические партии в стране – это клубы партнеров по интересам, зачастую бизнес-интересам. Стратегии таких клубов в основном базируются на отношениях с властью»[320].

Исчерпывающе по поводу партогенеза в постсоветских азиатских республиках высказался казахстанский политолог Айгуль Омарова. На вопрос: «Чем можно объяснить ажиотаж вокруг рождения новых партий?» она ответила: «Объяснение простое. В Казахстане наступил транзитный период, о котором так много говорили в последние годы. Вследствие этого в обществе возник некий хаос. В такие времена всегда появляются желающие половить рыбку в мутной воде. Сейчас многие клановые группы дезориентированы, находятся в прострации. Они не знают, к кому прислониться, к кому примкнуть. Естественно, что этим спешат воспользоваться разного рода ловкачи, обещают золотые горы. А поскольку клановым группам важно сохранить статус-кво, то они цепляются за таких людей и готовы финансировать любые их начинания, лишь бы удержаться на плаву и не потерять то, что имеют. Предлагают создать партию – хорошо, вот вам деньги на партию.

Но это лишь одна из причин того, почему дремавшее годами политическое болото ожило и забурлило. Есть и другая: в верхах решили взять процесс под свой контроль и попытаться самим создать либо партии, либо иные общественные объединения с расчетом на то, что позже из них сформируются партии. Подобные действия властей объяснимы – мы ведь хотим войти в 30 или 50 самых цивилизованных стран мира, а там существуют политические партии, которые влияют на жизнедеятельность общества. Следовательно, и нам надо соблюсти приличия, но при этом партии должны находиться под контролем властей. Последние тем самым пытаются убить нескольких зайцев сразу – показать, что идут в ногу со временем, и в то же время контролировать протестные настроения, направлять их в нужное русло»[321].

Одним словом, надежды реформаторов отыскать механизм консолидации общества на пути продвижения в направлении либерально-демократической стратегии и преодоления «кыргызча-лык» – киргиз или «казахпай» – казах, (приверженность традиции), малопродуктивны и имеют низкий конструктивный потенциал. Конечно, это не означает, что поиск властной идеи, способной выполнить задачу по сплочению социумов, не предполагает широких политических реформ, расширяющих участие граждан, или исключает рыночные принципы построения экономик, а лишь явственнее отражает императив – общественное развитие на основе традиции, а не исключения таковой как рудимента. По этому поводу ведущий научный сотрудник Института истории и этнологии им. Ч. Валиханова Б. М. Сужиков пишет: «Все реформы в Казахстане инициируются сверху, мозговой центр сегодня представлен в основном вестернизированным поколением управленцев, исповедующих ценности буржуазного либерализм и рыночной экономики. В то же время, как показывает практика, основная часть сельского населения продолжает консервативный уклад жизни. И первостепенную важность в пробуждении провинции, как отмечал английский философ Эрнст Гельнер, приобретает “сила слияния культуры и государства”. Проблема культуры в социально интегрированном, то есть бытовом значении, становится решающей для объяснения отношений общества и власти. Традиционализм здесь сказывается в том, что все новое получает оправдание только тогда, когда можно подыскать ему что-нибудь подобное в прошлом»[322].

Сценарий «преодоления» клановости, отстаиваемый сторонниками вестернизации азиатских обществ, изложила эксперт из Киргизии Дильбарой Вейцель. В ее видении направлениями модернизационного процесса должны стать:

«– внедрение вместо субэтнической и регионально-племенной солидарности реальных механизмов для успешной демократизации страны;

– принятие понятия “нация” как политико-правовой категории, а не как биологической, что приводит к конфликтам различных регионално-трайбалистских группировок за власть и собственность;

– изменение самой политической культуры граждан, связанной с патриархальным пониманием власти, когда в демократической системе верховенство должно занимать законность, а не персоны и не ориентации на местные ценности – род, клан, племя;

– недопущение гибридизации элементов демократии во внешние атрибуты, как, например, клиентелизованный характер партий, искусственный характер НПО и дистанцированности власти от населения»[323].

Однако пожелания автора, получавшей образование в одном из европейских университетов, основываются исключительно на западных установках продвижения демократического транзита, не отражающих социальную реальность постсоветской Киргизии. Позиция Д. Вейцель воспроизводит известное положение С. Хантингтона о том, что модернизация обязательно ведет к смещению «лояльности от семьи, деревни и племени к нации».

Однако вариативная общественная практика постсоветских независимых государств дает основание задуматься, по крайней мере, над существенной корректировкой утверждения С. Хантингтона.

Необходимо заметить, что надежды с замещением традиционных институтов Центральной Азии политической нацией родоплеменных отношений гражданственностью, а непосредственную демократию «демократическим