И я оставил старика в одиночестве под стенами замка.

Придав событиям требуемую живость, я начинаю задумываться, достанет ли мне сноровки: меня готовили в монашки, я отточил навыки рассказывать анекдоты, жонглировать и петь песенки, — но довольно ли этого, чтобы развязать войну? Так часто бывал я орудием чужих капризов — даже не придворной пешкой, а лишь безделушкой короля иль дочерей его. Забавною такой виньеткой. Крохотным напоминанием о совести и человечности, уснащенным чувством юмора ровно в той мере, чтобы от меня можно было отмахнуться, не обратить на меня внимания, посмеяться надо мной. Вероятно, неспроста на шахматной доске нет фигуры шута. Как ходит шут? Что за стратегии поможет он? Какая польза от шута? А! Однако ж в колоде карт шут есть — это джокер, а порой и два. Ценности, разумеется, никакой. Смысла, вообще говоря, тоже. Похож на козырь, но козырной силы не имеет. Орудие случайности — только и всего. Лишь сдающий карты может назначить ему цену — заставить буйствовать, сделать его козырем. А сдает карты кто — Судьба? Господь Бог? Король? Призрак? Ведьмы?

Затворница рассказывала о картах Таро — запретных и языческих. Самой колоды у нас не было, но она все их мне описала, а я углем изобразил их на каменных плитах коридора.

— Номер дурака — ноль, — говорила она, — но это потому, что он представляет бесконечную возможность всего. Он может стать чем угодно. Смотри — все свои пожитки он несет в котомке за спиной. Он ко всему готов — может пойти куда угодно, стать тем, кем ему нужно. Не полагайся, Карман, на дурака — просто потому, что он ноль.

Ведала ли она, куда я направляюсь, еще тогда — или же слова ее обрели для меня смысл только сейчас, когда я, ноль без палочки, дурак, ничто и ничтожество намереваюсь сдвинуть страны с мест? Война? В чем ее прелесть?

Напившись как-то вечером и посуровев нравом, Лир размышлял о войне, и тут я предложил ему хорошенько развеяться с девками, дабы отринуть хмурость.

— О, Карман, я слишком стар, и радость ебли вянет в моих членах. Лишь доброе смертоубийство еще хоть как-то распаляет похоть у меня в крови. Да и одного не хватит — прикончить сотню, тысячу, десять тысяч по одному моему слову… Чтоб реки крови залили поля — вот что воспламеняет копье мужа.

— Ой, — молвил я. — А я собирался привести вам Язву Мэри из портомойни. Только десять тысяч трупов и реки крови ей могут быть не по таланту, вашчество.

— Нет, благодарю тебя, добрый Карман, лучше посижу я тут, медленно и грустно соскальзывая в небытие.

— Или вот еще, — не унимался я. — Можно надеть бадью на голову Харчку и колотить его мешком бураков, пока весь пол свекольным соком не зальется. А Язва Мэри, дабы подчеркнуть резню, исправно будет дергать вас за муди.

— Нет, дурак, притворства нет в войне.

— А как Уэльс поживает, вашчество? Можно захватить валлийцев — быстренько устроим бойню, чтоб развеселить вам дух, а домой вернемся пить чай с тостами.

— Уэльс нынче наш, парнишка.

— Вот дрянство. А как тогда вы отнесетесь к тому, чтобы взять приступом Северный Кензингтон?

— До Кензингтона и пяти миль не будет. Он же практически у нас за стеной замка.

— Вестимо, стрый, но в том-то и красота. Грянем как снег на голову. Вторгнемся к ним, будто горячий нож в масло, во как. А потом с замковых стен станем наслаждаться стонами вдов и плачем младенцев. Будет вашей елде колыбельная.

— Я бы не стал. Не намерен я нападать на предместья Лондона ради собственного удовольствия. Что за тираном ты меня считаешь?

— О, выше среднего, государь. Гораздо выше среднего.

— И хватит толковать мне о войне, дурак. Твоя натура слишком неиспорчена для таких подлых забав.

Слишком неиспорчен? Муа? Сдается мне, военное искусство назначено дуракам, а дураки — военному искусству. Той ночью Кензингтон трепетал.

По дороге в Глостер я придавил в себе гнев и пробовал утешить короля, как только мог: сочувственно выслушивал и ободрял ласковым словом, когда ему требовалась поддержка.

— Безмозглый и сопливый ты мудила! А чего ты ожидал, вверив заботу о своем полусгнившем трупе когтям этой стервятницы, что у тебя в дщерях? — (Ну, может, остаточный гнев еще не утих.)

— Но я же дал ей полцарства.

— А она тебе взамен — полправды. Когда сказала, что любит и все такое.

Старик поник главой, седые волосы пали ему на лицо. Мы сидели на камнях у костра. В роще неподалеку для королевского удобства раскинули шатер, поскольку в этой северной глуши никаких поместий не водилось и укрыться от непогоды ему было негде. А все мы спали снаружи на холоде.

— Погоди, дурак, вот окажемся мы под крышей моей второй дочери, — сказал Лир. — Регана всегда была ласковой — она в благодарности своей не будет так груба.

Распекать старика дальше мне уже совесть не позволяла. Ожидать от Реганы доброты — это песнь надежды в тональности безумия. Всегда была ласкова? Это вряд ли.

Проведя неделю в замке, я однажды застал юных Регану и Гонерилью в одной королевской светлице. Они дразнили малютку Корделию, перебрасывая ей через голову котенка, к которому она очень привязалась.

— Эй, лови киску, — говорила Регана. — Только осторожней, а то в окно вылетит. — И замахивалась ошарашенным котенком, а Корделия бежала к ней, вытянув руки. Регана уворачивалась и швыряла зверька Гонерилье, которая делала вид, что сейчас выбросит его в другое окно.

— Ой, смотри, Корди, он утонет во рву — совсем как твоя мама-изменница, — говорила Гонерилья.

— Нипрааавдаааа! — выла Корделия. Она совсем запыхалась, бегая от сестры к сестре за котенком.

Я замер в дверях, ошеломленный их жестокостью. Управляющий мне уже рассказал, что мать Корделии, третью Лирову королеву, обвинили в измене и отлучили. Что именно она совершила, толком никто не знал, но ходили слухи, что она либо исповедовала старую веру, либо нарушила супружескую верность. Наверняка управляющий знал только, что королеву среди ночи вывезли из замка, а малютка Корделия с тех пор и до моего приезда не произнесла ни единого связного слога.

— Утопили ее, утопили как ведьму, — крикнула Регана, перехватывая котенка на лету. Только теперь коготки нащупали королевскую плоть. — Ай! Вот засранец! — И Регана метнула котенка в окно. Корделия завизжала так, что заложило уши.

Не успев подумать, я нырнул в окно следом за зверьком, на лету зацепившись ногами за плетеный шнур занавеси. Котенка я поймал в пяти футах от окна. Шнур жгуче оплел мне правую лодыжку. Но я не продумал трюк до конца и не рассчитал, как буду выбираться с котенком в руках. Раскачиваясь, шнур треснул меня плечом о стену башни. Я отскочил, а колпак мой раненой птичкой спорхнул прямо в ров.

Я запихнул котенка в камзол и вскарабкался по шнуру обратно в окно.