Пока же Андрей лишь осторожно помахивал кнутом и опасливо косился в сторону леса, откуда доносился глухой стук топора, — тот самый ненормальный старик, кажется, неподалеку рубил дрова и одновременно наблюдал за ним из-за деревьев. Гарри почему-то все не появлялся.

Начало постепенно темнеть, и стадо самостоятельно двинулось по грунтовой дороге в деревню, видневшуюся внизу, в долине. Коровы медленно помахивали хвостами и, задирая головы, мычанием предупреждали о своем приближении. Андрюша тупо следовал за коровами, робко оглядываясь на черную громаду леса, откуда еще доносилось тюканье топора.

В деревне, состоящей из нескольких чисто побеленных домиков, коровы разбрелись по дворам, и Губкин остался стоять в дурацкой одежде один посредине дороги. На него никто не обращал внимания, к нему никто не подходил. И Гарри почему-то тоже не появлялся. Быстро темнело.

Пора было от молчаливого изумления переходить к действиям. Андрюша постучал в первый попавшийся дом, извинился и хриплым от волнения голосом принялся интеллигентно объяснять, что он, очень известный певец, отстал от своей гастрольной группы и ему нужна помощь. Столетняя карга с глазами опытной ведьмы молча сунула ему в руку плошку с творогом и недовольно бросила:

— Йды, спы на синовали, нэма чого по ночах дверьмы гупать!

Дверь захлопнулась. Андрей остался стоять с глиняной миской в руках, заботливо прикрытой марлей от мух.

Пришлось попытать счастья в другом доме. После робкого удара дверь хаты гостеприимно распахнулась, и молодая девушка в национальной одежде, расшитой крестиком, приветливо улыбаясь, сунула ему в руки казанок с еще теплой картошкой. В ответ на его путаные объяснения о том, что он певец, соболезнующе произнесла, нежно проведя мягкой рукой по его всклокоченным волосам:

— Бидный наш, Андрийко, дурачок… Зовсим сверзился з розуму.

В третьем доме повторилось примерно то же самое, но там ему дали ломоть черного хлеба и пару еще теплых от солнца огурцов. Очевидно, в этом горном селении все сговорились не принимать его всерьез. Делать было нечего, дальше ходить бесполезно, желудок Андрея уже бунтовал от голода. Губкин сел на ступеньки хаты и поел картошки, с тоской размышляя над тем, что же теперь делать.

Когда совсем стемнело и на небе зажглись крупные хрустальные звезды, стало холодно. В мозгу внезапно всплыли слова старухи о сеновале. «В конце концов, не погибать же на улице от холода, — решил он и полез по приставной лестнице наверх. — Надо выспаться. Завтра приедет Гарри и вся эта белиберда закончится. Скорее бы приехал Гарри», — думал он, засыпая.

На рассвете его разбудил чувствительный пинок. Это был тот самый могучий дед, накануне выбранивший пастуха из-за своей козы. Сквозь прорехи в крыше виднелось чистое, умытое небо, и яркое солнце жизнерадостно скалилось сквозь ветки высоких груш.

— Вже шисть годын, а вин спыть! — с негодованием заключил преследователь Андрея.

Пастуха безжалостно сволокли вниз и, не дав очухаться ото сна, вновь отправили на полонину пасти стадо. На его жалкий лепет о том, что он певец, что это недоразумение и что ему нужно позвонить по телефону, никто не обращал никакого внимания.

Целый день Губкин провел в уже знакомом ему шалаше. Постепенно он стал осваивать нехитрую профессию пастуха, опасаясь очередных рекламаций со стороны того самого опасного деда. Под вечер он уже кое-как научился справляться со стадом. Теперь певец бодро кричал «эй», размахивая кнутом, и бегал вокруг коров, стараясь во всем подражать собакам, которые, видно, не один год занимались этой работой. Целый день он прокручивал в уме возможные варианты случившегося. Гипотеза о неожиданном провале в памяти казалась ему наиболее вероятной. Но вот чем был вызван этот самый провал, было решительно неясно. Андрея очень угнетало то, что он не мылся уже второй день, от него несло навозом.

А Гарри все не ехал. Что такое? Может быть, он не знает, где его подопечный, и тоже бегает, волнуется, сходит с ума? Придется, наконец, жить своим умом. За день Андрей продумал линию поведения и решился действовать.

Вечером на деревенской площади под одинокой лампочкой, размеренно колебавшейся от порывов ветра на электрическом столбе, Губкин со всей силы стал вопить: «Люди! Люди! Спасите!» Мало-помалу возле него собралась изрядная кучка народу. В основном здесь были старики с темными, загорелыми лицами и босоногие дети. Несколько молчаливых мужчин равнодушно смолили цигарки поодаль, обсуждая виды на урожай картошки в этом году. К этим-то слушателям и обратился с речью новоявленный пастух.

Первым делом он поведал о том, что на самом деле он не пастух, а известный российский певец Андрей Губкин, волею судеб оказавшийся в их захолустье. Он (без лишней скромности) довольно обеспечен материально и за оказанную помощь отблагодарит местное население крупной суммой в свободно конвертируемой валюте. А сейчас ему нужен телефон или машина, чтобы добраться до ближайшего города.

Люди слушали его молча и только неодобрительно покачивали головами. Ему явно не верили. Тогда Андрюша выдал свой последний железобетонный аргумент, на который он надеялся больше всего.

— Давайте я вам спою, — заявил он дрожащим от обиды голосом и тут же без разрешения затянул: — «Милая девчонка, задери юбчонку… А-а-а…»

Тяжелый, соболезнующий вздох, вырвавшийся из уст двух десятков людей, был ему единственным ответом.

Тогда с ним случилась истерика. Он рыдал, топал ногами, брызгал слюной, рвал на груди лохмотья, бросался на людей и вообще вел себя как последний идиот. Кончилось это представление тем, что его связали вонючими веревками, окатили ледяной водой из ведра и отнесли на сеновал отдыхать. После того как его бросили в душистое сено, та самая девица, которая угощала его вчера картошкой, с нежностью в голосе удивленно произнесла:

— А и вправду наш Андрийко на того Губкина трохы схож…

В ответ раздался лишь полузадушенный мучительный стон.

На следующий день, визжа тормозами на крутой горной дороге, прикатила раздолбанная «скорая» с врачом и санитарами. Не тратя времени на лишние разговоры, на пастуха надели смирительную рубашку, сунули в рот какие-то распорки, чтобы, значит, не кусался, и повезли в психиатрическую больницу.

Андрей натужно мычал и вращал глазами. В его мычании угадывалась сакраментальная фраза «я известный российский певец», а глаза безумно шарили по сторонам. В них теплилась последняя надежда различить среди однообразных белых халатов коренастую фигуру Гарри в дорогом костюме.

В больнице Губкина с усердием мордовали целый день, допрашивая на предмет того, кто он такой. Сначала с упорством, достойным лучшего применения, Андрей честно твердил, что он знаменитый певец, и требовал телефон, чтобы позвонить продюсеру. Как ни странно, телефон ему дали и позволили позвонить в Москву, и даже Гарри (страшно повезло!) оказался дома. Но на все жалобы своего подопечного и его законное возмущение тот холодно отвечал, что это или самозванец, или психбольной, а настоящий Губкин сейчас находится рядом с ним и может лично ответить этому сумасшедшему. После этого Андрей услышал свой собственный голос, который небрежно посоветовал ему не валять дурака и продолжать пасти овец.