Тем не менее постоянное ускорение этих процессов не смогло остановить разбазаривания и других актов крестьянского сопротивления. Напротив, кампания пошла наперекосяк, поскольку, по мере того как государственные репрессии и крестьянское сопротивление подпитывали друг друга, конфликт, по мнению Москвы, принимал форму весьма опасного противостояния. В начале марта 1930 г. Сталин был вынужден объявить о приостановлении кампании, при этом центр снял с себя ответственность за все жестокости и полностью переложил вину на местные органы. Во второй половине 1929 г. и январе-феврале 1930 г. процессы коллективизации и раскулачивания развивались в контексте взаимодействия крестьянского сопротивления, реакции на него региональных и местных властей, инициатив и шагов центральных органов власти. Разбазаривание неожиданно стало играть основную роль в продвижении коллективизации, хотя необходимо учитывать, что на эти процессы накладывал отпечаток варварский характер сталинской «революции».

У крестьянского луддизма свои корни. Он возник как отклик на государственную политику в области сельского хозяйства, и отправной точкой его появления можно считать хлебозаготовительный кризис конца 1920-х гг. Сталин охарактеризовал этот кризис как «саботаж», и в каком-то смысле он был прав{332}. Крестьяне сократили количество зерна на продажу и, в итоге, собственные посевные площади, что было экономически рациональным ответом на крайне невыгодные для них закупочные цены государства и ситуацию на рынке. Некоторые крестьяне приспособились к изменившимся экономическим условиям, начав гнать из зерна самогон или переключившись на животноводческие продукты, что было наиболее прибыльным в то время{333}. В ответ государство вернулось к методам времен Гражданской войны, введя принудительные хлебозаготовки. Претворение в жизнь этих «чрезвычайных мер» все больше разжигало конфликт и в результате привело к исчезновению рынка из советской системы сельского хозяйства и его замене на централизованную и основанную на силовых методах командно-административную экономику.

Главным объектом разбазаривания стал скот — живой актив, от которого большинству крестьянских хозяйств было легче всего избавиться. Неурожаи, жестокие меры по конфискации зерна и нанесенный ими ущерб кормовым запасам по всей сельской местности привели к сокращению поголовья скота уже к началу коллективизации. В этот момент крестьяне обнаружили, что им больше нечем кормить животных, и попытались сохранить хоть какие-то запасы зерна, чтобы спасти свои хозяйства от разорения, а семьи от голода{334}. По данным Яковлева, в 1929 г. сильнее всего пострадали такие области, как Крым, Урал, некоторые районы Северного Кавказа, а также Поволжье{335}. Несмотря на то что нехватка зерна и корма для скота продолжала играть важную роль в процессе разбазаривания на протяжении всего периода коллективизации, особенно начиная с 1931 г., когда появились серьезные признаки наступающего голода, главной движущей силой разбазаривания оставалась коллективизация как таковая{336}. Крестьяне сопротивлялись коллективизации и новому порядку, перед вступлением в колхозы забивая или продавая скот, а иногда и другое имущество{337}. В некоторых случаях они пытались оправдать это неоднократными обещаниями скорой механизации села со стороны властей. Не то всерьез, не то лукавя по-мужицки, крестьяне говорили, что с появлением трактора лошади и другой рабочий скот больше не понадобятся. Один крестьянин из Ростова написал Буденному, будто он был убежден, что, если бы у его колхоза были лошади, ему бы не выдали трактора, а «если лошади не будет — дадут трактор»{338}. По данным ОГПУ, некоторые местные работники косвенным образом способствовали разбазариванию, давая ложные обещания о появлении тракторов, в связи с чем крестьяне предполагали: «На что мне лошадь, получим трактор, все равно сена не хватает»{339}. Украинские крестьяне высказались еще более прямо: «В СОЗ'ах скот не нужен. Там Соввласть обрабатывает землю тракторами. Если не продать скот теперь, то в коллективе его конфискуют»{340}. В районах Северного Кавказа, которые обслуживались машинно-тракторными станциями (МТС), действительно наблюдалось наиболее резкое сокращение поголовья — почти 50% скота было разбазарено{341}.[40] Возможно, именно в ответ на это мнимое непонимание государство окружило особой секретностью планы по направлению 20 тыс. тракторов в районы сплошной коллективизации. В протоколе комиссии Политбюро по коллективизации, которая рассматривала все самые щекотливые вопросы, обсуждение проблемы обеспечения колхозов тракторами было помещено в отдельную графу с пометкой «совершенно секретно»{342}. Буденный, со своей стороны, делал вид, что понимает причины, по которым мужик участвует в разбазаривании. На XVI съезде партии он заявил: «А у нас исчисляют, к сожалению, наши хозяйственники так: если он получил, скажем, 120 лошадиных сил в тракторах, то 120 лошадей нужно уничтожить с лица земли». Тут голос из зала добавил: «Как класс!» Под смех в зале Буденный ответил: «Да, уничтожается лошадь как класс»{343}. Этот эпизод дает представление о чувстве юмора коммунистов, атмосфере XVI съезда, а также о бытовавшем (по крайней мере, в официальных кругах) представлении о глупых мужиках, которые забивают скот в надежде получить трактор. Был ли этот ответ искренним проявлением патернализма или просто отговоркой одного из партийных руководителей, скрывавшей его неприязнь к крестьянам, — вопрос отдельный и спорный. Очевидно, что независимо от того, верили ли в эти причины государство и крестьяне, и те и другие приняли их как одно из наиболее политически приемлемых объяснений массового сопротивления, или разбазаривания.

Суть дела в том, что крестьяне были готовы скорее зарезать или продать свой скот, чем отдать его колхозу. Как сказал один крестьянин летом 1930 г., «по крайней мере, мы поняли одно… что не нужно держать больше, чем одну корову или лошадь, и максимум 2 свиньи и несколько овец»{344}. Такой же настрой ощущается и в словах другого крестьянина: «Все равно скоро у нас все обобществят, так лучше сейчас будем резать и продавать скот, а то останемся ни с чем»{345}. О более конкретных мотивах, двигавших крестьянами, можно только догадываться. Несомненно, для многих это был вопрос собственности, гордости и справедливости: что мое, то мое. Как говорил один крестьянин, «надо спешить продать скот, а то все равно в коллективе пропадет и нашим больше не будет»{346}. Украинские крестьяне из Харьковского округа заявили: «Мы не вступаем в коллектив потому, что знаем — нашим имуществом будет пользоваться беднота. Лучше мы организованно истребим своих лошадей, сожжем имущество, чем отдадим этим лентяям»{347}. Некоторые боялись еще худшей участи, чем коллективизация, — раскулачивания. Все зависело от решения какого-то городского чиновника, который мог посчитать, что у крестьянина слишком много скота, а значит, он — кулак. Другие знали или предполагали, в зависимости от ситуации, что новое коллективное хозяйство не сможет обеспечить необходимого ухода за скотом. Власти Центрально-Черноземной области предвидели появление подобной проблемы, но запоздали с ее решением: только 14 февраля 1930 г. ими было выпущено постановление о том, что обобществленный скот должен оставаться под присмотром его бывших владельцев в тех случаях, когда колхоз не может обеспечить должного ухода{348}. Такая реакция, между прочим, один из множества примеров того, как региональные и местные власти адаптировались к нуждам крестьян или пытались играть по правилам. В некоторых случаях, в особенности когда речь шла о семейной корове или лошади, нежелание крестьян отдавать свой скот в колхоз объяснялось не только экономическим расчетом, но прежде всего любовью к животному, о котором они заботились столько времени. Такую ситуацию описывает в своих мемуарах Петр Пирогов, выехавший из страны во время войны. Зорька была любимой лошадью его семьи. Дядя Пети воспитывал и тренировал лошадь с особой заботой. Все Пироговы души в ней не чаяли и обращались с ней, по словам Пирогова, как с членом семьи. Когда Зорьку обобществили, за ней никто не ухаживал, представители власти обращались с ней очень жестоко, и, по мнению Пирогова, делали это специально, осознавая, какую боль причиняют бывшим хозяевам. Вскоре лошадь умерла, и, когда это произошло, Пироговы вернули ее в свою собственность, несмотря на возражения администрации колхоза. Семья настояла на похоронах лошади. Друзья помогли не допустить повторной экспроприации Зорьки работниками колхоза и даже пришли на ее похороны, что было в равной степени доказательством любви к животному и проявлением семейного достоинства{349}.