Хотя очевидно, что в годы коллективизации апокалиптические слухи принимали самые разнообразные формы и находили широкое распространение в деревне, невозможно точно оценить, кто полностью принимал их на веру. Имеющиеся в распоряжении источники не позволяют провести анализ реакции крестьян, учитывая их пол и возраст. Кроме того, политизация определения класса, характерная для того времени, не дает возможности определить их социальную принадлежность. Представляется, что различные группы крестьян по-разному реагировали на известия об Апокалипсисе. О том, чтобы в него поверила вся деревня как монолитное крестьянское сообщество, речи не идет. Вопрос о доле поверивших неизбежно влечет за собой вопрос, не играли ли некоторые крестьяне на апокалиптических настроениях, дабы мобилизовать сотоварищей против государства. Для крестьян отнюдь не является необычным использование различного рода уловок в протестных действиях. Так, Дэниэл Филд предположил, что российские крестьяне в 1860-х гг. манипулировали в своих собственных интересах мифами и представлениями государства о деревне{300}. Крестьянки постоянно прикрывались представлением о них как об отсталых и нерациональных существах, чтобы им сошел с рук в высшей степени рациональный политический протест против коллективизации{301}. Возможно, некоторые крестьяне использовали апокалиптическую традицию как средство мобилизации деревни в оппозицию против государства, поскольку эта традиция, очевидно, служила крестьянам готовым религиозным и моральным мотивом для протеста и незаконной деятельности[38]. Тем не менее, рассматривая тему веры и уловок, необходимо подчеркнуть, что, независимо от того, рождались ли апокалиптические слухи искренними убеждениями или использовались в качестве средства мобилизации, на практике они сплотили крестьян на борьбу с коллективизацией. Это произошло благодаря формированию крестьянского языка протеста, пропущенного через призму метафор, — «основного механизма народного дискурса», по словам Ле Руа Ладюри{302}, который был политически релевантен и популярен. Отрицание и инверсии, присущие апокалиптическим прогнозам, повышали сознательность крестьянских масс, создавая альтернативную правду и реальность, с точки зрения которой сельчане могли рассматривать и оценивать советскую власть. Масса слухов содержала скрытые или явные предостережения в адрес тех, кто мог выпасть из лона общины и перейти на сторону советской власти и колхоза, еще больше подстегивая формирование этой сознательности. Подчас слухи становились принудительным инструментом убеждения, служащим для укрепления общественных норм и идеалов сплоченности и единства перед лицом внешней угрозы. В такой перспективе вопрос о вере в них становится вторичным, а то и вовсе теряет актуальность.

Мир слухов, передававшихся устно, в традиционной или письменной форме, представлял собой вид закулисного общественного пространства, где артикулировалось собственное мнение крестьянства. Слух теоретически был общедоступным социальным пространством, в рамках которого крестьяне могли начать и поддерживать политический диалог с советской властью, коммунизмом и колхозом. Он также служил формой культурного дискурса, существовавшего несмотря на коммунистическое наступление на крестьянскую культуру, противоречившего государству так же, как церковь и община. Содержание и опасный потенциал этого дискурса обусловили его подрывную природу и форму. Он предоставил крестьянам необходимое пространство для формирования идеологии протеста, которая стала силой, объединившей и мобилизовавшей их против государства посредством отрицания легитимности советской власти.

Подспудные апокалиптические настроения 1920-х гг. вышли на первый план в годы сплошной коллективизации, став мощным символом крестьянской оппозиции государству. Крестьяне пытались защитить и сохранить свой образ жизни, на который велось политическое и идеологическое наступление. Коллективизация стала в их глазах кульминацией этой атаки. Она означала победу Октябрьской революции — по крайней мере ее сталинской версии — и города над деревней. В сущности, коллективизация была отнюдь не просто попыткой отобрать зерно или создать колхозы, а символом битвы двух различных миров и двух различных культур. Это столкновение культур отчетливо отразилось в апокалиптическом мировоззрении крестьянства, проявившем себя после 1927 г. и особенно в годы коллективизации. Большинство крестьян видели в государстве «чужую» силу — «они» противостояли крестьянскому «мы». Дихотомия государства и общества (по крайней мере, крестьянского) прочно закрепилась в сознании низов и в глазах крестьянина являлась также дихотомией сил зла и сил добра. Это столкновение культур и политик символизировал Апокалипсис; кампания по коллективизации стала Армагеддоном.

Массовый протест крестьян распространился по всей стране, приняв в годы коллективизации множество различных форм. Апокалиптические слухи были не единственной из них, и далеко не всегда крестьянский протест выражался через призму Апокалипсиса. Многие противостояли представителям советской власти напрямую, используя более современный политический язык. Тем не менее представляется, что главным языком протеста стал апокалиптический — в том числе, возможно, благодаря тому, что сопротивление крестьян в тот период было в основном только их собственным делом. В отличие от многих восстаний прошлого, население города не приняло участия в этом протесте, и вообще «чужаки» не оказали значительного влияния на крестьянские волнения того времени. Единственное возможное исключение составляли священники, которые, судя по всему, лишь укрепили уже существовавший апокалиптический подход к политике. Недостаток современных форм политического дискурса и других институционализированных каналов протеста, как и помощи сторонников извне, привел к тому, что для выражения своего оппозиционного мнения крестьяне обратились к старой традиции{303}.

Широкий отклик, который апокалиптический дискурс встретил во время коллективизации, также следует понимать в контексте специфики того времени. В представлении крестьянина Апокалипсис максимально точно описывал текущее положение дел. Учитывая реалии той эпохи, в том, что крестьяне размышляли о своей судьбе в апокалиптических терминах, не было ничего иррационального или странного. Страна стонала от насилия и разрухи. Судя по всему, старому миру, похоже, пришел ужасный конец, и крестьяне стали жертвами неподвластных им сил. В результате многие обратились к старым религиозным идеям и образу мыслей, приспособив их под свои нужды и сформировав из них мощную доктрину бунта. Идея Апокалипсиса вернула крестьянству некоторый контроль над ситуацией, позволив осмыслить трагическую войну против него, которая иначе представлялась совершенно бессмысленной.