Эти кулаки из Московской области, как сообщалось, сбежали к родственникам в других деревнях или ушли в отход в поисках работы в городе. В том же отчете отмечалось: «Огромные родственные связи у подмосковных кулаков»{403}. Уход большинства крестьян из деревни во время коллективизации был не спонтанным и неорганизованным бегством, а, скорее, традиционным отходом{404}. Уже с 1927 г. в отход начало уходить намного больше кулаков, чем раньше{405}. Отход стал способом самораскулачивания, с помощью которого крестьяне могли превратить часть своего дохода в наличные деньги и в какой-то степени избавиться от статуса крестьянина. В Воронежской области кулаки деревни Моховатка ушли в отход сразу после того, как узнали о депортации крестьян в соседних деревнях{406}. Из Иркутского округа в Сибири, по донесениям, кулаки уходили на золотые рудники, где многим из них в итоге пришлось работать принудительно{407}. В Центрально-Черноземной и Ивановской областях, а также на Северном Кавказе множество крестьян-отходников стало отказываться от своих земельных наделов. ОГПУ докладывало, что такая практика приняла массовый размах в Ивановской области, важном центре эмиграции крестьян, а Варейкис назвал ее массовым феноменом, присущим всей Центрально-Черноземной области{408}.[46]

Многие крестьяне пытались скрыться как на новом месте в Советском Союзе, так и за его пределами. Кулаки Борисовского района Омского округа на Дальнем Востоке бежали в Казахстан{409}. Многие антисоветские элементы (по выражению ОГПУ) в начале 1930 г. бежали из Самарского, Ульяновского, Оренбургского, Сызранского и Бугурусланского округов Средней Волги в Сибирь, Среднюю Азию и промышленные центры. Только из Иленского района Оренбургского округа целых 200 кулацких семей ушли, продав свое имущество за гроши. По сообщениям, в этом районе кулаки уговаривали многих середняков уходить с ними, «рисуя перед ними перспективу предстоящей хорошей жизни там, на зеленом клину»{410}. Крестьяне, оставлявшие родные края, чаще всего направлялись в Сибирь или Среднюю Азию{411}. Иные стремились покинуть страну. Кулаки из Закавказья пытались пересечь границу с Персией, а татарские крестьяне из Судакского и Карасубазарского районов Крыма подавали петиции Калинину, прося разрешения эмигрировать в Турцию{412}. Огромное число немецких, чешских и польских крестьян было арестовано за попытки сбежать на Запад, множество добивалось разрешения на эмиграцию{413}.[47] В других районах крестьяне, которых причислили к кулакам, просто уходили в леса или на холмы, надеясь дождаться там момента, когда можно будет вернуться домой{414}. Пирогов вспоминал, что один из его раскулаченных соседей, который скрывался от властей, приходил в деревню только по ночам{415}. В документах с Северного Кавказа также отмечаются случаи, когда кулаки прятались неподалеку от своих деревень и сел{416}. Без сомнения, в этих случаях жители деревни в той или иной форме договаривались друг с другом о помощи сбежавшим и укрытии их от властей.

Бегство кулаков было лишь одной из форм реакции крестьян на коллективизацию. В это время деревню оставили миллионы крестьян, одни в надежде найти работу в промышленном секторе, другие из страха или в знак протеста. Бегство представляло одну из старейших и простейших и, возможно, самую болезненную форму сопротивления российского крестьянства принудительным методам государственной власти. Миллионы крестьян «голосовали ногами» против коллективизации и режима. В подавляющем большинстве это были молодые мужчины{417}. Возраст и пол бежавших крестьян не столько «уменьшали вероятность активного сопротивления»{418}, сколько меняли его природу, заставляя возвращаться к устаревшим, даже архаичным формам протеста, как, например, слухи об Апокалипсисе. Главенствующую роль деревенских женщин во всех формах протеста во время и после коллективизации также можно объяснить бегством молодых крестьян-мужчин. Это бегство являлось скрытым, а то и явным актом сопротивления, принявшим массовые масштабы.

Не все крестьяне, официально признанные кулаками, принимали отчаянное решение навсегда покинуть деревню. Некоторые пытались остаться, скрывая свой статус, или уходили временно. В ряде районов Центрально-Черноземной области кулаки, по донесениям, покупали профсоюзные билеты у крестьянских членов профсоюза по цене до 2 000 руб. Получив билет, они уходили искать работу в соседние округа{419}. Другие крестьяне пытались достать справки, свидетельствующие о том, что они являются середняками или бедняками. В Гжатском районе Вяземского округа Западной области некоторые сельсоветы выдавали крестьянам поддельные справки{420}. Такая практика наблюдалась, например, в Березовском районе Хоперского округа на Нижней Волге, где у районной железнодорожной станции были остановлены и арестованы несколько крестьян с фальшивыми документами{421}. Судя по всему, при наличии необходимых связей и определенной денежной суммы крестьяне могли приобрести документы, по которым они получали новый социально-экономический статус{422}. Иван Твардовский, брат Александра Твардовского, поэта и впоследствии редактора журнала «Новый мир», происходил из крестьянской семьи, пострадавшей от экспроприации имущества и депортации. Иван не только ухитрился избежать ссылки (причем несколько раз), но и сумел подделать, а позже приобрести фальшивые бумаги и даже настоящий советский паспорт{423}.