В течение целого семестра, пока Луиза училась готовить заварное тесто, разделывать курицу, варить бульон, разговаривать с горничной; пока они со Стеллой читали книги, пока она репетировала отрывок для прослушивания, пока они мыли друг другу головы и придумывали кучу дурацких шуток, над которыми смеялись до изнеможения, и Стелла рассказывала об инфляции в Германии и о нечестном Версальском договоре, и почему нет смысла быть пацифистом, когда война уже началась («Понимаешь, это превентивная мера. Возьми хоть альтернативную медицину – если тебе прострелили ногу, пулю все равно придется вытаскивать»), до тех пор, пока у Луизы не начинала кружиться голова от затейливых аналогий – все это время, между делами и дружбой, она постоянно возвращалась мыслями к своей «ужасной тайне» и бесконечно фантазировала, грезила наяву о том, как все исправит. Она поедет к этой женщине и скажет ей, что он женат и потому никогда на ней не женится, что он – лжец и следующей жертвой будет она. Или пойдет к отцу и заявит, что все расскажет матери, если он не пообещает бросить ту (это были главные темы с вариациями). А потом – самая лучшая греза: к ней, держась за руки, приближаются ее родители, улыбаются, счастливые: лишь ей они обязаны своему счастью – ах, смогут ли они ее когда-нибудь отблагодарить! – она просто замечательная, взрослая, умная дочь, всем бы такую. Мать добавит, что она еще и красавица, отец – как он восхищен ее храбростью и чуткостью… Эти грезы походили на украденный, лежалый шоколад: впоследствии ей всегда было немножко стыдно и тошно.

Впрочем, к концу семестра она как-то даже свыклась с этой темой. Предвкушение приезда Стеллы к ней в гости и прослушивания в театральной школе – осталось всего три недели – значительно скрашивали ее существование и навевали мысли о том, что жизнь в целом не так уж плоха.

«Она довольно холодна, если не сказать – угрюма. Я думаю, все дело в сексуальной неудовлетворенности», – написала Клэри и окинула взглядом свежую страницу, украшенную гладким, мудрым изречением. Эту фразу она нашла в книге и давно хотела использовать. Зимой, пребывая в поисках нового сюжета, она решила написать обо всем, о чем люди сознательно умалчивают, и даже составила примерный список:

• секс;

• поход в туалет;

• менструация;

• кровь;

• смерть;

• роды;

• болезни;

• недостатки характера и поведения, которые звучат не слишком романтично: например, «надутый» вместо «вспыльчивый»;

• страхи;

• измена, развод (хотя тут сложно без личного опыта; впрочем, можно отыскать какой-нибудь хороший роман на эту тему);

• жизнь после смерти (если вообще есть);

• евреи и почему люди против них;

• неприятные моменты из детства (люди рассказывают только забавные истории из своей ранней молодости);

• шансы проиграть войну и попасть в рабство к немцам.

И так далее. Клэри сохранила список и время от времени добавляла новые пункты, однако, к ее разочарованию, вдохновения от этого не прибавилось. А поскольку мисс Миллимент – довольно-таки несправедливо – увеличила для них с Полли объем домашней работы, да еще надавала трудных задач на каникулы, она решила создавать небольшие портретные зарисовки всех, кто придет на ум. Текущее эссе было посвящено Зоуи: в последнее время та вела себя ужасно скучно, что с литературной точки зрения представляло серьезный вызов. Осенью она едва оправилась после смерти ребенка и снова забеременела, даже похорошела. А потом папу приняли во флот, и тут такое началось… Зоуи ревела целыми днями: ей, видите ли, втемяшилось, что мужчины, у которых жены беременны, не подлежат призыву. Откуда она это взяла – загадка. Бред какой-то! Даже Клэри понимала, что эти вещи никак не связаны, но у Зоуи вообще какие-то детские представления, да и сама она – словно увеличенный ребенок, подумала Клэри и тут же записала удачное сравнение.

«Присмотри за Зоуи, ладно?» – попросил отец накануне отъезда. Забавный поворот. В конце концов, кто тут мачеха? С другой стороны, невозможно представить, что он сказал бы Зоуи: «Присмотри за Клэри». Она вообще сомневалась, что Зоуи хоть раз в жизни просили за кем-нибудь присмотреть. Пожалуй, стоит подарить ей зверюшку, за которой не требуется слишком серьезный уход, вроде кролика – пусть тренируется, а то ее малыша ждут нелегкие времена. (Разумеется, на самом деле за всеми детьми присматривает Эллен.) На День спорта в школе Невилл даже притворился, будто не знает ее. «Ты задел ее чувства, болван!» – прошипела Клэри, пока они несли тарелки с клубникой в чайный тент. «А она задела мои – напялила этот дурацкий лисий мех! – парировал он, ловко отбирая лучшие ягодки в свою тарелку. – И вообще, для чего тогда чувства?» Он заметно вырос, но передние зубы сильно торчали. Бо́льшую часть рождественских каникул он провел, лазая по деревьям. В школе он ни с кем особенно не подружился, командные игры ненавидел. Астма вроде поутихла, однако в ночь перед папиным отъездом Невилл умудрился поссориться со всеми, выпил добрую порцию кухонного хереса, вытащил из папиного чемодана все вещи, побросал в ванную и открыл краны. Там его нашел папа и устроил скандал, но Невилл так плакал, что папа унес его в детскую и долго сидел с ним. В ту ночь астма обострилась, и Эллен пришлось остаться с ним на ночь, потому что папа был вынужден сидеть с Зоуи. «Приглядывай за ним, ладно? – попросил он Клэри на следующее утро. – Все твердит, что теперь у него никого не осталось, а я говорю – у него есть ты». Папа выглядел серым от усталости, и у нее не хватило духу спросить: «А я-то как же?» Видимо, иногда эгоистичная любовь выматывает… Она заставила себя улыбнуться и пообещала. «Умничка моя, – улыбнулся он в ответ и попросил проводить его на станцию. – Зоуи плохо себя чувствует». Невилл уехал в школу как обычно, и Тонбридж отвез их в Баттл. Они стояли на платформе в ожидании поезда, темы для разговора исчерпались. «Не ходи в мокрых жилетках», – нашлась она под конец – так говорят взрослые. «Нет-нет, я попрошу Его Величество просушивать их лично для меня!» Он поцеловал ее на прощанье, сел в поезд и долго махал рукой, пока не скрылся из вида, а она побрела к машине, уселась на заднее сиденье и выпрямилась. Раз она поймала на себе взгляд Тонбриджа в зеркале. В Баттле он остановился, зашел в магазин и вручил ей плитку молочного шоколада. И хотя она ненавидела молочный шоколад, это было очень мило с его стороны. Она хотела поблагодарить, но тут же пришлось притвориться, будто закашлялась. Всю дорогу он молчал, а по приезде сказал ей: «Ты – храбрый солдатик», и улыбнулся, обнажив свой черный зуб рядом с золотым.

Но вернемся к Зоуи.

Клэри поднялась наверх. Мачеха лежала в постели, на которой до сих пор валялась папина пижама. Рядом стояла Эллен с подносом, уговаривала ее поесть и подумать о ребенке, но от этого та заплакала еще сильнее.

Итак, описание Зоуи, лежащей в постели: шелковистые темные волосы, взлохмаченные – но так ей даже больше идет. Очень белая кожа, отливающая перламутром (кремовая? атласная?). Щеки бледные, разве что чуть темнее на скулах. Черные, как сажа, ресницы – выглядят будто накрашенные. Широко расставленные глаза, не то чтобы изумруд – скорее, трава… совсем как у предпоследнего кота Полли. Довольно короткая верхняя губа, большой рот – когда она улыбается, уголки загибаются кверху, а на левой щеке появляется ямочка. Фу, какое дурацкое слово! Ямочка-нямочка… Если бы Клэри описывала героиню в романе, ни за что не наделила бы ее ямочкой! Ничего не поделаешь – у Зоуи она есть, а описывать полагается правдиво. Об остальном трудно судить, поскольку все укрыто одеялом, кроме одной руки – обычной, скучной белой руки с невероятно тщательным маникюром и блестящим бледно-розовым лаком.