– Здорово! – воскликнул Жан-Люк.

– Сначала, конечно, здорово, но скоро надоедает. Особенно коровы.

– Они тоже орут?

– Они шляются где попало. А захотят, так завалятся прямо посреди шоссе, и все должны их объезжать.

– Почему?

– Потому что они священные животные.

– Они живут в церкви?

– Пусть бы лучше в церкви жили, чем на дороге валяться. Да ну ее, эту Индию! Вспоминать неохота.

На самом деле Нинке было неохота вспоминать не Индию, точнее, не Гоа, где она встречала прошлый Новый год, а Вольфа, с которым она туда ездила. И как летели они новогодней ночью по шоссе вдоль океана, как развевались на ветру его длинные волосы, залепляя ей лицо, как раскатисто гремел над океаном его хохот, как она смеялась вместе с ним… Пропади они пропадом, даже самые распрекрасные воспоминания, если за всем этим с неизбежностью следует предательство!

Куда приятнее, чем вспоминать Вольфа, смотреть на рождественский Париж.

Он лежал внизу – не лежал, а дышал всем своим огромным существом, сиял всеми своими необыкновенными, разноцветными, бегущими во все стороны огнями.

Нинка с Жан-Люком стояли на смотровой площадке универмага «Прентан» на Больших Бульварах. Они забрались сюда потому, что Нинкина соседка по квартире, Ангела, вычитала в своем немецком путеводителе, будто именно отсюда открывается какой-то необыкновенный вид на Париж, даже лучше, чем с Эйфелевой башни. Нинка сдуру рассказала об этом Жан-Люку, и тот потащил ее сюда – она подозревала, только потому, что его соблазняла высота, на которой он окажется, а никак не роскошный вид.

Какие мысли крутились теперь в его голове, можно было только догадываться. Во всяком случае, Нинка глаз не спускала с мальчишки, то и дело отгоняя его от перил смотровой площадки. Пришлось даже, чтобы хоть немного его отвлечь, купить ему горячий шоколад в кафе, которое располагалось тут же, на крыше. Помогло это, впрочем, не слишком: Жан-Люк то и дело поглядывал вниз и, похоже, прикидывал, как бы половчее перелезть через перила на узенький карниз.

– Смотри вон туда! – приказала Нинка, кивая на сияющий город. – Красиво же.

– Чего красиво? – Жан-Люк бросил небрежный взгляд на Париж. – Ага, ничего так светится.

Париж светился всей широтой своих улиц и бульваров, всеми куполами и шпилями церквей, дворцов, театров… Даже у Нинки, которая не отличалась восторженностью, захватывало дух от этого огромного праздничного сияния.

– Ну ладно, пошли уже отсюда, – шмыгнул носом Жан-Люк.

Видно, он понял, что перелезть через перила ему не удастся. К тому же, наверное, замерз: нос покраснел, даже темные кудряшки взъерошились, как перья у зимнего воробья.

Нинка нахлобучила Жан-Люку шапку пониже на лоб и скомандовала:

– Двинули вниз.

На улице перед Большими Магазинами творилось что-то невообразимое. Нинка-то считала, что французам об эту пору пора уже сидеть по домам и радоваться Рождественскому сочельнику. Но, видно, сами французы считали иначе: столпотворение у «Галери Лафайет» и «Прентан» было такое, словно люди только сейчас сообразили, что на Рождество принято делать друг другу подарки.

Крепко держа за руку Жан-Люка, Нинка с трудом продиралась через плотную толпу покупателей, перебегающих от одного магазинного входа к другому.

Наконец ей это надоело.

– Стой! – приказала она. – Давай каштанов поедим.

– Давай, – охотно согласился Жан-Люк.

Предложение что бы то ни было поесть всегда встречало у него живейшее одобрение.

Мальчишки-арабы, предлагающие прохожим каштаны в фунтиках из газет, сновали в толпе повсюду, но Нинка решила заодно и погреться – все-таки ветер на смотровой площадке был пронизывающий, – а потому отыскала жаровню, на которой эти каштаны готовились.

Угли в маленьком круглом очаге дышали жаром, каштаны на решетке потрескивали весело и ласково, чернокожий уличный танцор каким-то загадочным образом бил степ прямо в толпе, арабчонок, жарящий каштаны, взирал на круглолицую, круглоглазую иностранку с великолепной французской снисходительностью… Париж!

Нинка засмеялась и, держа растопыренные ладони над жаровней, попросила насыпать ей и Жан-Люку каштанов в два больших фунтика.

Жан-Люк весь перемазался сажей, у Нинки замаслились руки. Оба они выбрались из толпы у Больших Магазинов чрезвычайно довольные.

– Жалко, что ты не будешь со мной встречать Рождество, – сказал Жан-Люк, когда они вышли на площадь перед Гранд-опера.

– Хочешь, с тетей Мари в гости пойдем? – предложила Нинка.

Правда, предложила не слишком настойчиво. Ну что мальчишке делать у какой-то замшелой русской старушки, с которой собирается встречать Рождество тетушка?

Сама Нинка намеревалась провести на этом празднике жизни не более часа – просто из интереса, что это за штука такая, русские эмигранты в Париже, – а потом отправиться к себе в Латинский квартал.

Конечно, соседка Ангела, да и все однокурсники разъехались на рождественские каникулы по домам, но кто-нибудь в Латинском квартале наверняка ведь остался, и не все же собираются ночь напролет поедать фуа-гра за семейным столом.

Ну, или можно будет пойти на улицу Оберкампф, где на каждом шагу бар с дискотекой. Нинка однажды исследовала эту улицу в компании студентов из Бразилии и сделала вывод, что гульнуть там можно до потери сознания.

Но для детского Рождества все эти варианты, разумеется, не годились, не стоило их Жан-Люку и предлагать.

Нинка вспомнила, как в детстве сердце у нее замирало от одного только предвкушения Нового года. А уж в тот момент, когда били куранты и родители наконец разрешали ей заглянуть под елку, где Дед Мороз загодя оставлял подарок, – сердце у нее не замирало, а чуть не выскакивало из груди.

Сегодня отец позвонил ей так рано утром, что она спросонья долго не могла сообразить, кто это.

– С наступающим Рождеством! – прозвучал его бодрый голос в трубке. – Ты же у нас теперь парижанка, по-европейски празднуешь.

– Спаси-ибо… – пробормотала Нинка. И, яростно зевая, спросила: – А ты чего так рано звонишь, пап?

– Мы с Анжеликой через час улетаем. В Египет. Решили встретить Новый год под пальмами. Дешевле выйдет, чем в Подмосковье под елками.

– Ну так и позвонил бы ближе к делу из Египта, – заметила Нинка.

– Из Египта звонки дорогие, – отрезал отец. – Мы не можем себе этого позволить.

«Конечно, мы лучше Анжелочке кусок кастрюльного серебра приобретем! – сердито подумала Нинка. – Нет, от удара спермы у всех одинаково крышу сносит, хоть ты профессор, хоть кто».

Она вспомнила, с каким веселым удовольствием папа умел тратить деньги, как смеялся над маминой привычкой расписывать расходы на месяц вперед, как, бросив свои записи, мама смеялась тоже и однажды сказала Нинке, что безоглядность прекрасна в мужчинах… Вот она, его безоглядность, – на звонке дочке экономит ради удовольствия какой-то дуры, которая ловко ему дает!