Молчание, повисшее в комнате, казалось осязаемым. Его можно было потрогать рукой, как снег, тяжело пригнувший ветки яблонь.

– Таня, – наконец произнесла Мария, – не надо меня жалеть. Я сама виновата.

– В чем?

– В том, что со мной произошло. Я вдруг стала вести себя так, как будто всей моей прошлой жизни – с моими чувствами, мыслями – просто не было. Ведь я немало знала о себе, о своих возможностях и желаниях, о всей своей жизни. Даже много я о ней знала – я ведь думала о том, как мне жить, с самого детства. И почему я вдруг решила, что это может перемениться в одну минуту из-за мужчины, которого я совсем не знаю?

Мария отвернулась к окну. Она думала, что уже владеет собой, но все-таки это оказалось не совсем так. Она проглотила слезы.

Береза, стоящая под самым окном, была бела и румяна в лучах зимнего солнца. От взгляда на нее все-таки становилось полегче.

– А что ты думала о том, как тебе жить, Маша? – спросила Таня. – Или это невозможно словами выразить?

– Почему же – это возможно словами. Я хотела, чтобы моя жизнь была долгой.

– Ну, этого каждый хочет, – усмехнулась Таня. – Но это же все равно в руце Божьей, о чем тут думать?

– Вероятно, я все-таки неправильно выразила. Я не хотела, чтобы моя жизнь была одной вспышкой – пусть даже эффектной, но единственной. Да, этого я не хотела. Я не Жанна д’Арк – не создана, видимо, для какого-то сильного действия. Мне всегда казалось, что ровная, может быть, не наполненная яркими событиями, но достойная жизнь – это очень немало.

– Это в самом деле немало, – вставила Таня.

Наверное, ей с трудом удалось это вставить: Мария была взволнована и говорила быстро, почти сбивчиво.

– Но ведь здесь так не думают, Таня! Здесь у вас в России никто так не думает! Здесь все ожидают, что их жизнь будет – яркая комета! Если это вообще можно назвать – ожидают… Никто ничего не ожидает, никто ничего не готовит для себя, и сам не готовится ни к чему. Все готовы только, что их жизнь в любую минуту пойдет прахом. Ах, Таня, я не могу это выразить, ты права!.. Но здесь так: если любовь, то пусть безумная и к подлецу – несколько мгновений восторга, а потом разбитое сердце, пущенная под откос жизнь, возможно, безумие настоящее, болезненное… Если работа, то покорение Эвереста, или немыслимое богатство в два дня, или воевать, или грабить людей на улице, а потом пусть будет гибель, или тюрьма, или годами лежать неподвижно в кровати, потому что поврежден позвоночник… Я фантазирую сейчас на ходу, я мрачно фантазирую, но ведь это так, Таня, здесь это так!.. Как смешна я была ему со своими тонкостями! Он русский человек, сильный русский человек, и для него все это – все, что происходит в моей душе, – всего-навсего слишком вяло.

– Глупости, Маша.

– Это не глупости – я слышала своими ушами. Он сказал, что со мной от скуки сдохнешь.

– Да мало ли что… – начала Таня.

Но Мария перебила ее:

– И я понимаю, о чем он говорил! Ему надо – вспышка, эффект, мгновенье, и неважно, что будет потом. И все то… что у человека внутри… тоже неважно. Слишком для него скучно. – Мария помолчала, глядя на румяную березу, и закончила уже твердым, не срывающимся в слезы голосом: – А для меня – важно. Но это значит, что я не создана для вашей жизни.

– Не знаю, Машенька… – задумчиво проговорила Таня. – Может, ты и права, ты ведь себя лучше знаешь, чем кто бы то ни было. Только с чего ты взяла, что этот твой Гена сильный русский человек? Из-за того, что он тебе рассказывал, как его тятя благословлял косить, или кто там кого благословлял? Но ведь это пустой декор! Игра в мужицкую фактуру, больше ничего.

– Я не знаю, – тихо сказала Мария. – Меня как будто в сердце ударили. И в голове у меня все от этого перепуталось, а в душе пустота. Хорошо, что я уезжаю.

– Мне без тебя грустно будет. Ты совсем мне родная, Маша. Даже трудно поверить, что вся моя жизнь прошла без тебя.

– Мне тоже, Таня.

Они снова замолчали. Теперь тишина в комнате была не тяжелая уже – прозрачная, хрустальная стояла тишина.

Но стоило только Марии подумать об этом, как тишина взорвалась, разбилась на звонкие осколки. Дверь с улицы распахнулась, простучали быстрые ножки по полу в прихожей, и в комнату вбежал Данечка.

Удивительный это был ребенок – Мария с самого начала так подумала, стоило ей только его увидеть. Удивительным образом сочетались в его внешности очень светлые, словно серебряным лучом пронизанные волосы и темные блестящие глаза. Но все же ощущение необычности создавалось не этим; в конце концов, у Марии и у самой во внешности сочеталось что-то подобное, только наоборот – светлые глаза с темными волосами.

Данечкина же необычность заключалась в соединении живости и глубины, притом не во внешности только, но в характере. Да, именно так, об этом Мария и подумала с первого взгляда на него, как ни странно было думать такое о совсем маленьком ребенке.

Непонятно было, на кого он похож. Глаза у него были точно как у Ивана, и точно так же торчали вихры на его макушке. Но весь облик был светлый, неуловимый, как у Северины, которую Таня называла то венецианской, то лунной девочкой за матово-прозрачное лицо и за взгляд, который условно можно было считать задумчивым, хотя каким он является на самом деле, было непонятно – может, правда лунным.

– Бабуши! – громко сказал Данечка. – Я пришел у вас жить!

Он разговаривал гораздо лучше, чем большинство мальчиков в три года, но все-таки его речь была переполнена теми милыми неправильностями, которые всегда умиляют родню. В связи с этим умилением, изливавшимся на Данечку со всех сторон, Иван считал, что ребенка вот-вот разбалуют донельзя.

«Вот-вот», впрочем, никак не переходило в «уже»: по непонятной причине Данечка на баловство не поддавался. Даже удивительно, как неколебимо было его личное, ни от чего не зависящее отношение к миру.

– Да уж оповестили меня твои родители, – ответила Таня. – Опять сопли?

– Не, – покачал головой ребенок. И с гордостью объяснил: – У меня красное горло!

– А почему это у тебя красное горло, когда у мамы сессия? – спросила Таня.

– Но как же он может это знать? – Мария невольно улыбнулась такому вопросу.

– А ты его не защищай, – возразила Таня. – Отлично он все знает! Кто сосульки ел в детском саду? И снег тоже.

Это она спросила уже у Данечки. Тот вздохнул и честно ответил:

– Даня ел. Дедал.

Даня и Дедал – это были два его имени. Дедалом его назвала Северина, потому что с присущим ей, как Таня это определяла, поэтическим идиотизмом решила, что в таком имени есть чувство полета, которое необходимо человеку. Чувство полета выразилось в том, что бесстрашный ребенок в полтора года чуть не свалился с четвертого этажа.

– Удивляться нечему, – заметила по этому поводу Таня. – Как вы лодку назовете, так она и поплывет.