Однако если «другие люди» поставили нас в положение, когда мы были вынуждены признать за ними их «свободу воли» (скрытые от нас и лишь гипотетически нами предполагаемые их – «других людей» – внутренние мотивации), вследствие чего они стали существовать в нас на некоем привилегированном положении (тех самых «специальных объектов»), то с другими интеллектуальными объектами это, по крайней мере, самой собой произойти не может. Таким образом, озадаченность в рамках социальных отношений, включая освоение нами тех или иных знаний под руководством (и соответственно, с сопротивлением нам) «других людей», является вполне естественным феноменом, но этого никак нельзя сказать о мыслительной деятельности, не связанной напрямую с «другими людьми».

Могу ли я, по собственному разумению, придумать какого-нибудь «бога» и начать верить в него? Вполне, ведь даже история традиционных церквей пестрит переписыванием официальных «биографий» бога (божеств), не говоря уже о бесчисленности интерпретаций поведения божества, его поступков и того, наконец, что оно от нас ждет. Очевидно, что и само понятие божества, и разные другие вещи, с этим связанные, я не выдумал, а позаимствовал из мира интеллектуальной функции, хотя, конечно, какое-то конкретное «божество» по этому лекалу я могу придумать себе и самостоятельно.

Так, например, я могу начать как-то увязывать разные события своей жизни друг с другом, объясняя их воздействием данной потусторонней силы, находить «знаки» и прочие свидетельства ее контакта со мной, а затем уже превращу это в некое более-менее конкретное представление о ней. В результате подобной интеллектуальной работы я могу создать, вероятно, очень сложный интеллектуальный объект (Сократ, как известно, был казнен, в частности, за то, что верил в собственного «демона», подрывая тем самым авторитет «официальных» афинских богов).

Но можем ли мы назвать создание подобного интеллектуального объекта мышлением? Полагаю, что нет, потому реальность не может нам в таком случае сопротивляться. Наши мысли будут свободно течь по бескрайним просторам неких мыслеобразов и складываться, как им вздумается, производя на свет интеллектуальный продукт, никак с действительной реальностью не связанный. Могу ли я сам в таком случае обнаружить какие-то действительные противоречия в этих своих умопостроениях? Боюсь, что нет. И только опять-таки «другие люди» могут заставить меня испытать сомнения, указав, например, на очевидные совпадения, которые я принял за «знаки» моего выдуманного бога, или на другие противоречия моей конструкции, которые я проигнорировал.

Иными словами, мы обнаруживаем очевидную проблему: находясь в мире интеллектуальной функции, я не могу встретить сопротивление реальности, а соответственно, и мышление (если речь не идет о «других людях», непосредственно сталкивающих меня с действительностью) вроде как невозможно. С другой стороны, такое мышление, судя по всему, все-таки существует: реконструкции реальности, сделанные Максом Планком, Альбертом Эйнштейном, Нильсом Бором, Вернером Гейзенбергом, Эрвином Шрёдингером и др., выведенные, вроде бы, на бумаге и являющиеся, по сути, лишь умостроениями, достоверность которых невозможно проверить изнутри мира интеллектуальной функции, были удивительным образом точно подтверждены данными объективных наблюдений. Каким же образом это оказывается возможным?

Математики решают проблему посредством строгой аксиоматики, устанавливая базовые правила взаимодействия интеллектуальных объектов и дальше строго следуя этим – пусть и искусственным, но жестко соблюдаемым – правилам. Но если речь идет о реконструкции фактической реальности (математики все-таки реализуют свой подход, не покидая реальности мира интеллектуальной функции)? Если мы думаем, например, об эволюции, химических элементах, биологии или даже самой физике, подобная аксиоматика невозможна. Здесь все равно приходится соотноситься с действительностью, которая, как мы понимаем, представлена в нашем мире интеллектуальной функции интеллектуальными объектами, которые сами по себе не могут транслировать нам сопротивление реальности.

Конечно, если речь идет об обучении, некая «аксиоматика» в любой естественно-научной дисциплине с неизбежностью присутствует (что и отличает науку от псевдонаучной гуманитарной практики). Но обучение, хоть и предполагает озадаченное мышление, представляет собой все-таки прежде всего процесс социальной коммуникации (даже если мы учимся лишь по учебнику, он все равно кем-то написан и с соблюдением соответствующей «аксиоматики»). Но что если речь идет о тех интеллектуальных объектах, которые никем еще не были созданы и, соответственно, аксиоматизированы?

Как Галилею пришла в голову мысль катать шары по наклонной плоскости и вычислять таким образом скорость свободного падения? Почему Ньютону вдруг стало понятно, что существует гравитационная сила и ее необходимо уложить в его «закон всемирного тяготения»? Как Резерфорду пришла идея искать ядра атомов? Каким образом Макс Планк додумался до идеи квантования? Почему Эйнштейн озаботился поведением броуновского тела? Как Уотсон и Крик дошли до концепции двойной спирали ДНК?

Сейчас все эти совершенно удивительные прозрения человеческого ума кажутся нам тем самым «дважды два», но, когда соответствующие интеллектуальные объекты еще не существовали – нигде и никак, нужен был какой-то особенный способ взаимодействия пространства мышления исследователя с принципиально недоступной ему реальностью. Подлинный научный поиск без этого «способа» невозможен: все научные открытия были изобретением новых интеллектуальных объектов, прежде не существовавших, но возникших, очевидно, в рамках этого, искомого нами теперь, особого взаимодействия мышления с реальностью (не такого, каким, например, Сократ создавал своего «демона»).

Итак, строгое научное мышление, характеризующееся, как мне представляется, глубокой и подлинной озадаченностью, возможно. Возможна и эффективная реконструкция реальности – создание нового, прежде не существовавшего в мире интеллектуальной функции интеллектуального объекта. С другой стороны, мы понимаем, что мозг стремится все предельно упростить и свести все к неким очевидностям: яблоки падают на землю, потому что они тяжелые, а тяжелые яблоки падают быстрее, чем легкие, причем если они из чего-то и состоят, то очевидно, что из кожуры, мякоти и семян… Какие там ядра атомов и спирали ДНК? Как всё это вообще могло прийти нашим достопочтенным исследователям в голову? Как возможно озадачиться, добиться состояния внутреннего вопрошания, чувства непонимания, если «всё и так понятно»?

По всей видимости, нет другого способа понять возникновение озадаченного мышления, не связанного непосредственно с воздействием на нас «других людей», иначе как вернувшись к понятию «специального объекта». Нам следует рассмотреть возможность использования этого принципа, превращающего обычный интеллектуальный объект (наше тривиальное «представление о реальности») в «специальный объект». Условная формула последнего содержит в себе неизвестный, «х», то есть учитывает тот факт, что действительная реальность не может быть полностью схвачена нами, а потому мы должны удерживать в своих расчетах (реконструкциях) своего рода люфт или зазор.

Собственно, вся суть «специального объекта» заключается именно в том, что мы, имея его, не можем быть уверены в том, что мы понимаем его правильно, исчерпывающим образом. Он как бы и содержится в нашем внутреннем психическом пространстве, но одновременно и продолжает находиться где-то вне нас.