То есть опыт наших отношений с другими людьми научил нас тому, что они – эти «другие» – в принципе вольны поступать так, как они считают нужным, по каким-то своим, нам неведомым, причинам. Речь, разумеется, не идет о том, что мы, «прозрев» таким образом, даем другим людям эту волю или, например, внутренне согласны с тем, что они ее – эту независимую от нас волю – имеют и ею пользуются. Нет, нас как раз все это категорически не устраивает и полностью противоречит нашим представлениям (ощущениям, внутреннему нашему переживанию, нашим желаниям). Но, по крайней мере, мы теперь хотя бы допускаем, что она у них теоретически есть (пусть это и звучит весьма забавно – допускаем мы это или нет, это так). В результате мы получаем – так же, впрочем, теоретически – возможность это учитывать, принимать в расчет, быть к этому хоть как-то психологически готовыми.

Дело в том, что для нас, странным образом, эта «воля другого» является чем-то глубоко противоестественным. Мы на каких-то фундаментальных уровнях организации своего психического аппарата категорически не приемлем самой такой возможности. Да, животные в некотором смысле «понимают», что другие животные ведут себя так, как они себя ведут, и с этим у них не возникает никаких проблем, по крайней мере они точно к этому готовы. Но ведь у других животных, кроме человека-разумного, и нет тех специфических «моделей других», какие сформированы у нас. Они реагируют друг на друга, мы же реагируем – каждый на свое представление друг о друге, находящееся во внутреннем психическом пространстве каждого из нас. Грубо говоря, там, где другие животные реагируют действием – приспосабливаются к ситуации, мы реагируем рационализацией – приспосабливаем к ситуации какие-то свои нарративы.

Иными словами, в отличие от других животных мы всегда сообщаемся со своими собратьями через мир интеллектуальной функции, а не непосредственно, между нами всегда стоит этот своеобразный буфер, и в нем, собственно, разворачивается значительная часть пьесы. Другие животные, не интроецировавшие в себя, как мы с вами, мир интеллектуальной функции, реагируют на других животных в соответствии с имеющимися у них паттернами поведения (по существу, речь идет о нехитрых условных рефлексах – без участия, пользуясь терминологией И. П. Павлова, второй сигнальной системы). Мы же сообщаемся с другим человеком через посредство мира интеллектуальной функции, который организован своей внутренней логикой – сам по себе – и опирается на какие-то свои формальные правила.

Грубо говоря, когда животное действует в отношении другого животного определенным образом – оно или получает, или не получает то или иное подкрепление этому своему действию (или позитивное, или негативное), что приводит к формированию соответствующих поведенческих шаблонов, которые в дальнейшем и определяют его поведение. Человек же продумывает это свое социальное будущее благодаря той самой «дефолт-системе мозга», преобразованной миром интеллектуальной функции: «если я поступлю так-то, то он будет вести себя так-то», и дальше я уже принимаю решение о соответствующем действии.

Но ведь я могу и ошибаться, хотя когда я понимаю соответствующее решение, я, разумеется, так не думаю. Соответственно, если я не думаю, что я ошибся в своем прогнозе, то единственный вывод, к которому я в связи со всем этим могу прийти, – это то, что другой человек просто ведет себя «неправильно». Впрочем, по-другому и быть не может, потому что я принимаю свои представления о действительности за саму эту действительность, а потому понятно, что всякий человек, который действует не так, как, мне кажется, он должен действовать, вызывает у меня и растерянность, и негодование[65].

То, что какой-то человек на самом деле может быть не таким, каким мы видим его через, образно говоря, очки нашего индивидуального мира интеллектуальной функции, является для нас существенной проблемой. Он как бы нарушает правила, действуя не так, как наш индивидуальный мир интеллектуальной функции ему приписывает. Впрочем, с этим «неправильно» рано или поздно приходится смириться. После чего соответствующие интеллектуальные объекты моего внутреннего психического пространства и в самом деле становятся «специальными». То есть такими, которые могут действовать «против правил» (по «своей воле»), не так, как предписывает им моя картина мира, которая для меня, конечно, и есть истинный (причем истинный, как мне хотелось бы думать, для всех и каждого, а не только для меня) мир.

Этот мир я вижу (даже если понимаю, что зря) именно так, как я его вижу, а другие, как я могу заключить, иначе, что по вполне понятным причинам не может меня радовать[66]. Так что состояние этого неприятного и даже эмоционально тягостного парадокса, в точности как у Ивана Карамазова, почти неизбежно: «Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять» [© Ф. М. Достоевский]. Впрочем, принять все-таки приходится, а по-плохому или по-хорошему – это уж каждый решает для себя сам.

Тут надо заметить, что многое (если не всё) зависит от готовности решать соответствующую задачу понимания, принятия, осознания, то есть в конечном счете лишь развитости интеллектуальной функции как таковой, от ее способности учитывать вариативность и сложность. Многие, впрочем, по причине слабости этой самой функции, чтобы справиться с этим вечным парадоксом, упрощают ситуацию, делая ссылки на человеческую «глупость», «сумасбродность», «безумие», «слепоту», «некультурность», «невоспитанность», «комплексы». Кто-то способен смотреть правде в глаза с чуть большей смелостью, понимая, что его собственная версия реальности – лишь его версия.

Впрочем, как бы там ни было, мы в любом случае продолжим думать, что они – эти «другие люди» – ведут себя неправильно. Ведь они и вправду ведут себя не так, как им следовало бы себя вести, согласно императивам моего индивидуального мира интеллектуальной функции! Но кто-то понимает (реконструируя должным образом реальность), что все это лишь игра нашего собственного разума с самим собой, а кто-то плутает в его чертогах, переживая одну за другой новые и новые психологические травмы.

Так или иначе, у нас есть все возможности для того, чтобы научиться так думать: то, что кажется нам по каким-то причинам (обусловленным конструкцией нашего индивидуального мира интеллектуальной функции) невозможным, чем-то «против правил» («здравого смысла», «добродетели»), для других совершенно нормально. Если соответствующая мысль укореняется в нашем пространстве мышления, то «другие люди» совершенно естественным образом переходят в статус «специальных объектов» (впрочем, некоторые даже «других животных» способны превратить в такие «специальные объекты», не только человека).

В результате наша троичная схема еще более усложняется. Троичная схема, грубо говоря, такова: во-первых, это реальный человек (впрочем, факт его существования в таком специфическом качестве мы можем лишь реконструировать), во-вторых, есть наше представление об этом человеке (которое, впрочем, мы как раз и принимаем ошибочно за этого реального человека), а в-третьих, как уже было сказано, есть весь объем работы нашей интеллектуальной функции, которая так же, как и всякая реальность, скрывается от нас за нашим представлением об этом человеке, но уже как бы с другого края.