этого, после всего того, что со мной произошло, обходительность была важнее.

Но когда ты была маленькая, ты всё время влюблялась.

Да, это было до того. До того всё было возможно, даже влюбиться.

Я иду спать. Иди. Разговаривать приятно, тебе не кажется?

Да, приятно. Но ты редко разговариваешь. Да, иногда я замыкаюсь в себе, или мне нечего сказать.

Но чтобы говорить, не обязательно, чтобы было что сказать. Можно просто сказать что-то одно, потом что-то другое, вот так люди и разговаривают.

Я вот обожаю разговаривать. Я знаю, мама. Я знаю, иногда я повторяю одно и то же. Это неважно.

Но мне кажется, что тебе это важно и что ты этого терпеть не можешь. Бывает не могу, а бывает так, что мне всё равно.

Когда не могу, это значит, у меня плохое настроение, а когда у меня плохое настроение, я ничего терпеть не могу.

Тогда будь в хорошем настроении.

Моя сестра любит Л., потому что для нее она член семьи, а М. – по совсем другим причинам.

Говорю ей, что меня мучают угрызения совести из-за С. И жалость.

Я живьем содрала кожу с ягненка.

Я мучаюсь.

Перестань. Погода такая хорошая.

Да, перестану.

В Мексике, когда она еще раз попала в больницу и еще раз из нее вышла, а я смотрела на нее по скайпу из Нью-Йорка, у нее был такой вид, будто она меня не узнает, тогда я кричала, мама, это я, мама, но у нее был невидящий взгляд, и казалось, что она меня не узнает.

Я сказала себе, да знала ли она меня когда-нибудь? У меня было впечатление, что она была более настоящей, когда не узнавала меня, а не когда говорила мне слова любви. Я сказала себе, это моя настоящая мать. Позднее она сказала мне, что это было из-за того, что она плохо видела.

Однажды в Мексике, в один из редких дней, когда мы ее вывозили, это было, когда ей уже была не нужна кислородная маска, мы ее вывезли, потому что показывали мой последний фильм, во время фильма она ничего не могла расслышать, потому что ей было больно от слухового аппарата, но она видела картинку, а, главное, видела, что после фильма я поднялась на сцену и ответила на вопросы, и что в этот день меня тепло принимали. Когда после всего она села в машину с помощью своего внука, который ее донес, я уже сидела посередине, она сказала мне, девочки, девочки мои, всё у вас есть. А у меня ничего не было, кроме лагерей. Она впервые это сказала. Так-то она всегда говорила, что довольна и что всё замечательно, и вдруг – раз, сказала такое.

И я снова сказала себе, вот сейчас она говорит правду, не правду-правду, а свою правду, и что это ужасно. Но лучше это высказать, лучше для меня, для нее. И я на нее за это не обижалась. Совсем нет. Так было лучше, но у меня не было слов, что я могла сказать? Подумала, это несправедливо, у нее была жизнь до лагерей и жизнь после лагерей, и она иногда веселилась, и потом у нее были мы, ее две дочери, и думаю, что ей было хорошо с отцом, он был спокойный.

Мой отец всё принимал и, казалось, не замечал ее тревожности, и принимал то, что она всегда хочет приехать на вокзал заранее, и то, что она начинает собирать чемоданы за неделю, когда они куда-нибудь ехали, никогда ничего не говорил, принимал ее тревожность и ничего не говорил. Он, казалось, ее даже не замечал, а она была хорошо заметна, но он вел себя так, словно ничего не замечает и словно всё в порядке. Я говорила, чемоданы можно собрать за час и к тому же ты же знаешь, что ты в них положишь, и никогда ничего не забываешь, не как я.

Мне нравится быть готовой. Она могла бы добавить, мне нравится быть готовой ко всему и особенно к худшему, потому что уж худшее-то она знала, но она говорила просто, мне нравится быть готовой. Поживем – увидим, говорила я невежливо, я думала, что я шучу, но моя мать, естественно, не считала это шуткой. Наоборот. Ее это подгоняло, и тревога усиливалась, тогда я говорила, делай, как хочешь. Отец ничего не говорил, делал вид, что ничего не замечает, и это, вероятно, было лучше всего.

Я терпеть не могу что-то делать заранее, всегда делаю всё в последнюю минуту, когда уже припрет, поэтому я, естественно, много чего забываю, но на самом деле это не страшно.

Я ненавижу готовиться, предпочитаю очень рано встать в день отъезда и побросать всё чемодан без разбору. Не складываю одежду, не укладываю обувь в пластиковые пакеты. Везде разбрасываю лекарства, потому что принимаю много лекарств из-за своей хронической болезни и из-за бессонницы. И если я случайно забуду одно из лекарств, мне приходится звонить, чтобы мне его прислали из Парижа, к счастью, мой фармацевт мне сочувствует и она знает, что если я не приму свои лекарства, моя хроническая болезнь может снова вернуться, и меня придется запереть в больнице. Моя мать ничего не забывает, но какую цену она за это заплатила, теперь я понимаю, какую. Но поздновато.

Моя сестра тоже ничего не забывает и всегда путешествует с огромными чемоданами. Они забиты доверху, и чем их у нее больше, тем больше они забиты. Я всегда говорю, я люблю ездить налегке; только не забудь твои лекарства, говорит моя мать. Или сестра, или даже Л. Все мне это говорят, и мне надоело это слушать, и надоели мои лекарства, и надоела моя хроническая болезнь, и надоело, что меня запирают в больнице, и надоела бессонница, хотя снотворное я забываю редко. Мне говорят, что за снотворное ты принимаешь, оно сильное, и так ты еще больше привыкаешь и должна принимать всё больше и больше, чтобы заснуть. Я отвечаю, нет, врач, мой новый психиатр-фармаколог сказал, что нет, к нему нет привыкания, нет и не может быть аддикции. Но это не совсем так.

Впрочем, я не волнуюсь, разве только когда забываю его, вот тогда я провожу целые ночи без сна, а такому человеку, как я, спать важно, да и другим людям тоже.

Когда снотворное у меня кончается или когда я его забываю, я впадаю в панику, схожу с ума, готова на