— Кони оседланы, Андрей Васильевич, сумки собраны. Торопиться будем али покушать желаешь не спеша?

— Торопиться!

Князь Сакульский резко поднялся, потянулся. Услышав легкое журчание, он спустился к узенькому, в три ладони шириной, ручейку, что струился по краю поляны, ополоснул лицо. Когда же вернулся, его постель уже исчезла в одном из тюков, что украшали крупы скакунов. Зверев поднялся в седло, и всадники с места перешли в галоп.

Первый от Великих Лук ям стоял на Пуповском шляхе в пятнадцати верстах от города. Ямская почта существовала на Руси с незапамятных времен,[11]уходя корнями куда-то в сказочную древность. И все эти века оставалась невероятно дорогим удовольствием. Две копейки — верста, шесть рублей — от Лук до Москвы. За шесть рублей в базарный день можно добротный дом со двором и скотиной купить, или пять крепких лошадей, или полтора десятка дойных коров. А тут — одна поездка. Вдвоем — уже двенадцать рублей, сущее разорение. Но в этот раз князь решил серебра не жалеть и разом опустошил отцовский кошель почти вдвое, купив подорожную грамоту. И дальше — галоп, галоп, галоп. Если заводные скакуны отдыхают на ходу, продолжая скакать без ноши — а значит, все равно не способны бежать долго, — то на перекладных задумываться об усталости коней не приходится. Час стремительной скачки во весь опор, на яме бросаешь взмыленного скакуна подворнику, запрыгиваешь на свежего и снова — во весь опор. Короткая остановка на очередном яме — опять стремительная скачка полный час, смена лошадей — и снова гонка. Пока сам не свалишься — можешь гнать, гнать и гнать. Не самолет, конечно, но средняя скорость получалась около двадцати, двадцати пяти километров в час. Пять часов — сто километров. Световой день — триста. Или двести, коли позволишь себе пару раз сытно поесть, остановиться на ночлег не в полном мраке и подняться с рассветом, а не заранее. Андрей позволил: ему хотелось прибыть в Москву нормальным человеком, а не гонцом, что падает у ног господина, передав тому заветную грамоту. Посему и к воротам Москвы добрались они только вечером третьего дня.

— Как здоровье государя нашего? — тут же ошарашил вопросом караульного Зверев. — Бодр ли, в Кремле ныне, али в предместьях отдыхает?

— Бог милостив, — перекрестился привратник, — тревожных слухов давно не бродило.

— Долгие лета царю Иоанну Васильевичу! — довольно рассмеялся князь Сакульский и отпустил поводья.

— Воистину… — задумчиво перекрестился ему вслед служивый.

Боярина Кошкина князь в первый миг даже не узнал. Увидел кавалькаду, мчащуюся от храма Успения, одинокий купол которого зловеще алел в предзакатных лучах, чуть посторонился с центра дороги. Шестеро холопов в раздувшихся от встречного ветра шелковых рубахах и подбитых горностаем шапках; потники шиты по нижнему краю драгоценной парчой, сапоги сафьяновые, уздечки с бубенцами и «шелухой» — шелестящими друг о друга пластинами. Издалека видно: свита богатого да знатного человека скачет — не купчишка, не замухрышка безродный из дальней провинции в столице появился. Однако широкоплечий, в бобровой шапке и московской собольей шубе, от плеч до подола усыпанной самоцветами, царедворец неожиданно натянул поводья статного туркестанского скакуна, спрыгнул, шагнул в сторону Зверева:

— Андрюша, Лисьин! Как ты в Москве, откуда, почему не знаю? Куда едешь?

— Боярин Кошкин? Господи помилуй, да тебя и не узнать, Иван Юрьевич! Ты, часом, ныне не князь? — Запоздало сообразив, с кем встретился, Андрей тоже спешился, обнялся с собратом по пиву: — Куда же еще члену братчины ехать, как не к тебе на двор? Я всего минут пять как ворота Польские миновал.

— А я исповедался после службы царской, — перекрестился дьяк, — перед сном, дабы с чистой совестью ночь встретить. Эх, княже! — Он снова крепко обнял сына своего старинного друга, после чего поднялся в стремя: — Ну коли так, давай поторопимся. С полудня крошки хлебной во рту не бывало. Поднимем чарку, Андрей Васильевич, да словом добрым перемолвимся.

Холопы с веселым гиканьем опять понеслись вперед, распугивая прохожих и всадников, вынуждая их прижиматься к заборам, загоняя на перекрестках поздние возки и телеги обратно в проулки. Боярин с князем скакали следом, саженях в десяти, посередь улицы, ни о чем особо не беспокоясь. Для них улица была безлюдна и совершенно свободна.

За третьим поворотом открылась мощеная, чисто вымытая — без обычных даже для русских городов конских катышей и коровьих лепешек — улица. По правую руку от самого угла шел новенький тын из полуохватных бревен, ворота висели на длинных железных полосах, часто пробитых медными клепками. Поверх, как в архиепископских и церковных подворьях, возвышались крытые резной деревянной чешуей луковки с образами пока неизвестных Звереву святых. Двор Кошкина уже никак не походил на недавний «приют худородных», как окрестил его всего два лета назад Федор Друцкий. Не всякий князь мог похвастаться подобными воротами. А уж про бояр — лучше и не заикаться.

Когда внутри Андрей увидел деревянную мостовую и побеленные хлева и конюшни — он уже особо и не удивился. Красиво жить не запретишь, и родившийся в нищете — относительной, конечно — Иван Юрьевич явно отрывался по полной программе. Просто уму непостижимо: неужели у дьяка царского такое огромное жалованье? Тут не гривнами и кошелями расходы измерялись, тут серебро в пудах отвешивать пришлось…

— Идем, идем, — бросив поводья подворникам, повлек за собой гостя боярин Кошкин. Андрей подумал было, что хозяин и впрямь очень сильно оголодал, но дьяк, едва они оказались наедине за стенами дома, горячо признался: — Я сон вещий видел, княже. Воистину вещий, вот те крест!

— Правда?

— Еще какой! — уже никуда не торопясь, начал повествовать Иван Юрьевич. — Третьего дня явился ко мне среди ночи Илья Пророк. Разверз небеса и поведал грозно, что супротив государя злой умысел сотворен и его извести душегубы ядом намерены. На тебя, кстати, похож был чем-то святой. Ну я проснулся, помолился о государе нашем, подумал: «Приснится же ужас такой!» А опосля тебя вспомнил. Тебе ведь, когда мы первый раз с побратимами убивцев перехватили, к государю посланных, — тебе ведь тогда это тоже во сне намедни привиделось?

— Да, — подтвердил Зверев свою давнишнюю легенду.

— От и я подумал: «А вдруг вещий сон-то?». А ну и впрямь извести Иоанна Васильевича кто-то желает? Поднял я тогда дворню всю свою, велел снедь всяческую готовить. А перед рассветом в Кремль примчался, во дворец царский. Государю велел подать то, что с собой привезено, а что стряпухами и поварами тамошними сготовлено, велел им же и съесть. Они все сожрали безропотно, без страха — ни един не отказался. Я тогда, помнится, посмеялся над домыслами своими. Ну мало ли чего причудится человеку? Однако дело свое до конца довести решил и повелел всех слуг, что при кухне состоят, в избу разбойную доставить для дознания. Ну постращал их дыбой и кнутом катовским, щипцы раскаленные под нос совал, молотком стучал рядом с пальцами. Велел отвечать, не приступал ли кто к ним с посулами злыми, не лезли ли на кухню люди неведомые, не подсыпал ли кто в пряности зелья непонятного.