Справа толкал локтем Гусев, исполнявший роль разливальщика, а за Жарским высился громила Зыков, тоже из ЭРЫ, ответственный за навигацию. Он единственный напялил на себя униформу, и новенькая куртка, похоже, готова была разойтись по швам. Когда он наваливался на соседа, Жарский вскрикивал:

– Эй, нечего меня плющить! Даже молодой норовит придавить ответственного сдатчика! А у меня только тело маленькое, а душа – очень даже большая!

Рогов не обижался на «молодого»: это и возрасту соответствовало, и опыту. Он в очередной раз повернулся влево:

– А точно на каждом проекте… Короче, про жертвы – это правда?

Жарский усмехнулся:

– Испугался?

– Просто много нового, с толку сбивает. Я думал, что ЭРА означает: НИИ «ЭлектроРадиоАвтоматика». Что спирт – это спирт, а «шилом» дырки прокалывают. Что…

Рогова похлопали по плечу.

– Есть многое на свете, друг Горацио, чего не понимает наше рацио. Ты еще белого мичмана не видел, а это, брат, покруче шила будет!

– Хватит, а? – встрял в разговор Гусев. – Язык у тебя как помело. Может, и не увидит он никакого мичмана. То есть обычных мичманов тут завались, а белый раз в год по обещанию появляется.

Жарский уже тянул руку за банкой:

– Что-то я действительно базарю много… Ты давай пей да закусывай. Знаешь флотский афоризм? Если б «шило» было твердым, я бы его грыз!

Под занавес, когда за окном основательно стемнело, в дверях возникла женщина.

– О-о, какие люди! – оживилось застолье. – Алка, садись со мной! Нет, со мной! Да ты что, Гусев же убьет!

Рогов почувствовал, как сосед справа напрягается, устремив глаза на позднюю гостью. Вроде в той не было ничего особенного – невысокая, круглолицая, разве что вырез платья нагловат, полгруди наружу. Особенность заключалась скорее в уверенной манере, когда женщина может кого-то погладить по голове, кого-то потрепать по щеке или легко отбить шаловливую руку, обхватившую талию. Она двигалась по кругу, быстро производя все эти действия, и Рогов вскоре почувствовал ее ладонь на своем плече.

– В нашем полку прибыло? – склонилась она к уху, обдав запахом терпких духов.

– Да, сегодня только… – смутился Рогов.

– Вижу, вижу, вчера тебя не было. Что ж, вливайся в коллектив. Только знай: «шило» – не самое главное в жизни.

– Что же главное, Аллочка? – игриво спросил Жарский.

– Сами знаете что.

Гусеву досталась главная ласка – поцелуй в губы, но присела Алка не рядом, а напротив Гусева, чтобы упереть в него взгляд блестящих, чуть навыкате глаз. Всколыхнувшееся застолье входило в прежнее русло, только справа по-прежнему чувствовался напряг. Эта парочка ни слова не говорила, диалог был молчаливый, но за этим молчанием чувствовалось столько!

Неожиданно Рогов почуял, как по ноге что-то скользит, вроде как чья-то ступня. Настал его черед напрягаться, однако ногу быстро оставили в покое – возможно, перепутали. Скосив глаза, Рогов увидел, как в промежность Гусева уперлась светло-коричневая, обтянутая капроном ступня. Она шевелилась, живя между гусевских ног своей жизнью и порождая на лице главного по монтажу непередаваемую мимическую игру. Рогов отвернулся, чувствуя, как багровеет (хотя с чего бы?). Застольная болтовня, казавшаяся крайне интересной (и даже познавательной), утратила смысл. Рогова опять захватывала в плен стихия, разрушавшая выстроенную картину мира, повергавшая в непонятную тоску: на него накатывало то, чего он всегда боялся и к чему все равно стремился…

Он не поехал домой, остался ночевать в плавучей гостинице, как и большинство сдаточной команды. В доме на воде имелись пусть крошечные, зато отдельные номера, в один из которых втиснулись Гусев с Алкой. Рогова хотели разместить в соседнем номере, но он предпочел удалиться подальше от парочки – ближе к корме.

Несмотря на изрядное количество употребленного шила, долго не спалось. В борт плавучки била легкая невская волна, немного покачивало, и под этот водяной ритм наплывали воспоминания о жизни, которая вроде бы исчезла. Он появился в этом северном городе семь лет назад, можно сказать, юношей – и вот уже заведует частью мозга новейшего и секретнейшего корабля, выпивает с коллегами, готовится к испытаниям… Или Рогов всего лишь хотел, чтобы та жизнь исчезла, а на самом деле ничто никуда не исчезает и догоняет тебя при любой попытке утратить контроль над ситуацией?

2

Перемещение из Пряжска в Питер оказалось на удивление быстрым: суток не прошло, а поезд уже подползал к перрону Московского вокзала. Еще полчаса, и вот уже беседа в приемной комиссии, направление в общагу, подготовительные курсы, лихорадочная зубрежка, экзамены и ступеньки института, на которых сидит Рогов, прикуривая одну сигарету от другой и не веря, что поступил. Только что пыхтел над дополнительной задачкой на расчет электромагнетизма, но с получением финальных пяти баллов судьба сделала крутой зигзаг. Рогов еще не знал, что преподаватель, отметивший блестящее решение, порекомендует его в СНО1; и первыми успехами на выставках студенческих изобретений он тоже будет обязан этому странному существу с сизым носом и всклокоченной шевелюрой. Доцент Рудольф Карлович Зуппе внешне более походил на бомжа, а не на автора трех монографий и сотен научных статей, являясь воплощенным противоречием между внешностью и сущностью. Хотя важнее было другое – он почуял в Рогове нечто родственное и одновременно другое. Карлович блистал на научных симпозиумах, прозревая новые горизонты электроники еще тогда, когда в ходу были «Фортран» и «Кобол». Рогов же буквально видел приборы насквозь, чуял их нутро и распознавал принцип работы на ощупь. На первых порах, правда, он предпочитал проверять интуицию практикой и на лабораторных нередко влезал внутрь какого-нибудь устройства.

– Рогов! – хватался за торчащие вихры Зуппе. – Ты опять сломал прибор! Вон из лаборатории!

– Да я же сам и починю, Рудольф Карлович…

– Завтра починишь! А сегодня – вон!

От доцента постоянно пахло водочкой, на что начальство закрывало глаза – голова-то оставалась светлой даже подшофе. Одно время он и Рогова пытался приохотить к застольям в ресторане «Приморский» (который Зуппе называл «Чванов»), только юнец оказался неважным собутыльником: употреблял горькую без пафоса.

– Специалист подобен флюсу… – вздохнул как-то Зуппе после очередной рюмашки. – Но тебе, Рогов, можно быть похожим на флюс. В каком-то смысле ты – гений.

– Это вы гений, Рудольф Карлович. В институте все так говорят.

– Я теоретик. Можно сказать, пишу письмена на песке, и когда они станут скрижалями – одному богу известно. А ты можешь двинуть нашу область вперед в практическом смысле. Не поверишь, но иногда так хочется пощупать руками то, что мы представляем лишь в воображении…

Все это, впрочем, произойдет позже. А тогда Рогов отправился на Университетскую набережную, где тоже висели списки поступивших, только на филологию. Возле списков, как и положено, толпились возбужденные абитуриенты, издавая то радостные визги, то горестные вздохи. Когда Рогов пробился к стене с прикнопленными листами, сердце судорожно застучало. Не найдя поначалу нужной фамилии, он с облегчением перевел дух, но, как выяснилось, рано. Внизу стояло несколько фамилий под шапкой «Прошли вне конкурса», и Мятлин Евгений тоже был среди этих счастливчиков. Рогов напрочь забыл о какой-то работе, посланной Женькой еще в десятом классе и отмеченной приемной комиссией (таких вундеркиндов принимали по двум экзаменам). Вообще было трудно представить, чтобы Женька не поступил – кому тогда учиться на этом идиотском филфаке?! И все же охватило разочарование: он-то рассчитывал, что начинается новая жизнь, без прежнего постоянного соперничества, а тут опять «заклятый друг»! Да, это был другой вуз, с иным кругом общения, но сам факт, что Мятлин будет топтать те же гранитные набережные, шататься по тем же улицам, раздражал. Самое же главное, что он будет пребывать вблизи той, которая и вытащила их обоих в этот бесприютный Питер.