— Светлорд? — спросил один из постовых, заглядывая туда, где Шут сидел на ящиках.

Коробы оставил торговец, который заплатил ночным стражникам, чтобы те уберегли товар от воров. Для Шута они стали удобным насестом. Дорожный мешок лежал рядом с ним, а на коленях он настраивал энтир — квадратный инструмент с натянутыми струнами. На нем так и играли, положив на колени и перебирая струны.

— Светлорд? — повторил стражник. — Что это вы там делаете?

— Жду, — ответил тот и, подняв голову, посмотрел на восток. — Жду, когда придет буря.

Это еще сильнее сбило стражей с толку. Ночью, согласно предсказаниям, Великую бурю ждать не следовало.

Шут заиграл на энтире:

— Давайте поболтаем, чтобы скоротать время. Поведайте-ка, что люди ценят в себе подобных превыше всего?

Шут играл, словно его зрителями были молчаливые здания, переулки и потертые булыжники. Стражники ему не ответили. Они, похоже, не понимали, как себя вести с одетым в черное светлоглазым, который вошел в город прямо перед закатом, забрался на ящики и принялся бренчать.

— Ну? — допытывался между тем Шут, прервав музицирование. — Что вы об этом думаете? Если бы мужчины и женщины мог­ли выбирать свои таланты, какой из них считался бы самым почтенным, самым поощряемым и самым ценным?

— Э-э-э... музыка? — наконец предположил один из стражников.

— Да, распространенный ответ, — сказал Шут, извлекая из струн череду низких нот. — Я однажды задал этот вопрос нескольким очень мудрым ученым. Что люди считают самым ценным из талантов? Один упомянул искусства, как и ты, мой проницательный друг. Второй выбрал великие мыслительные способности. Последний предпочел изобретательский талант, умение выдумывать и соз­давать полезные механизмы.

Он не играл какую-то определенную мелодию на энтире, просто трогал струны, время от времени получая гамму или квинту. Это было похоже на дружескую болтовню струн.

— Эстетический гений, изобретательность, проницательность, творческий подход. И впрямь благородные идеалы. Если бы людям дали возможность выбирать, большинство остановились бы на них и назвали величайшими талантами. — Он дернул струну. — Какие же мы все прекрасные лжецы.

Стражники переглянулись; факелы в держателях на стене озаряли их лица оранжевым светом.

— Вы считаете меня циником, — продолжал Шут. — Думаете, я сейчас скажу, что люди заявляют, будто ценят эти идеалы, но втай­не отдают предпочтение более низменным талантам? Способности разбогатеть или очаровывать женщин? Что ж, я действительно циник, но в этом случае считаю, что ученые и впрямь были честны. Их ответы говорят о том, что люди чувствуют. В глубине души мы хотим верить в великие свершения и доблесть — и выбираем их, если можем. Вот почему наша ложь так прекрасна, особенно когда мы лжем самим себе.

Он заиграл настоящую мелодию. Сначала простую — негромкую, спокойную. Музыка для того тихого вечера, принесшего миру изменения.

Один из солдат кашлянул:

— И какой же из человеческих талантов самый ценный?

В его голосе звучало неподдельное любопытство.

— Не имею ни малейшего понятия. К счастью, вопрос был не об этом. Я не спросил, какой из них самый ценный, я спросил, какой люди ценят превыше всего. Разница между этими вопросами одно­временно небольшая и огромная как мир, взятый целиком и полностью.

Он продолжал неспешно играть. На энтире не тренькали. Так не поступали — по крайней мере, те, у кого были хоть какие-то понятия о приличиях.

— В этом, — продолжил Шут, — как и во многом другом, мы ­себя выдаем. Если художница создает мощную и красивую вещь, используя новые, необычные техники, ее превознесут как мастера — и в науке о восприятии прекрасного появится новое движение. Но что, если другая, работая самостоятельно, с тем же уровнем мастерства, добьется того же самого в следующем месяце? Получит ли она то же признание? Нет. Ее окрестят подражательницей.

Интеллект. Если великий мыслитель придумает новую теорию в математике, науке или философии, мы назовем его мудрецом. Будем сидеть у его ног и учиться, впишем его имя в хроники, чтобы тысячи и тысячи благоговели. Но что, если другой человек разработает ту же самую теорию независимо от первого, а потом опоздает с публикацией результатов всего-то на неделю? Будут ли помнить о его величии? Нет. Его ждет забвение.

Изобретательность. Женщина создает новое устройство великой­ важности — какой-нибудь фабриаль или чудо инженерной мысли. О ней будут говорить как о новаторе. Но если кто-то с тем же талантом спроектирует то же устройство через год — не зная, что оно уже существует, — разве ее вознаградят за творческое отношение? Нет. Ее заклеймят как воровку и мошенницу.

Шут перебирал струны, позволяя мелодии виться, звуча призрачно, но с легким намеком на насмешку.

— И вот, к чему же мы приходим в итоге? Поклоняемся ли мы интеллекту гения? Его художественным способностям, красоте его разума — и будем ли мы восхвалять их независимо от того, видели ли что-то похожее ранее или нет?

Увы. Если дать нам два великолепных результата художественно­го творчества, ни в чем друг от друга не отличающихся, мы воздадим должное тому, кто... успел раньше. Не имеет значения, что создаешь. Надо лишь сделать это прежде всех остальных.

Выходит, мы преклоняемся не перед красотой. Не перед силой разума. Не перед изобретательностью, эстетикой или даже способностью как таковой. Что же мы считаем величайшим из всех возможных талантов? — Он в последний раз тронул струну. — По-моему, всего лишь новизну.

Стражников это смутило.

Ворота задрожали. Кто-то дубасил в них снаружи.

— Вот и буря. — Шут поднялся.

Постовые похватали брошенные у стены копья. У них была сторожка, но она пустовала: они предпочитали ночной воздух.

Ворота снова затряслись, как если бы снаружи находилось что-то огромное. Стражи вопили, призывая дозорных на крепостной сте­не. Все погрузилось в хаос и смятение, а ворота загрохотали в третий раз — так, словно по ним били огромным камнем.

А потом яркое серебристое лезвие осколочного клинка прошло между массивными створками снизу вверх и рассекло брус, который­ удерживал их в закрытом виде.

Створки распахнулись. Караульные попятились. Шут замер рядом со своим насестом, держа в одной руке энтир, а другой закинув на спину дорожный мешок.

За воротами на каменной дороге обнаружился одинокий тем­нокожий мужчина. У него были длинные всклокоченные волосы, из одежды — только потрепанный кусок мешковины, завернутый вокруг талии. Он стоял, опустив голову, и свалявшиеся мокрые космы падали ему на лицо, мешаясь с бородой, в которой застряли щепки и листья.

Его мышцы влажно блестели, словно он только что проплыл большое расстояние. В одной руке он держал массивный осколочный клинок — острием вниз и на палец в камень. Лезвие отражало свет факелов; оно было длинным, узким и прямым, точно ог­ромная спица.