Отгородившись от остального мира почерневшими зубьями многокилометровых заборов и ощетинившись сторожевыми вышками, из полярного полумрака возник не нанесенный ни на одну географическую карту архипелаг ГУЛАГ. Архипелаг, поглотивший тысячи виновных и миллионы безвинных жертв, о трагической судьбе которых каждую весну земля напоминала вскрывшимися из-под снега уродливыми язвами гигантских могильников.

Пригороды Архангельска появились неожиданно. Ветер разогнал морозную пелену, и прямо по курсу возникли занесенные снегом деревянные коробки фабричных бараков. Радист вышел из кабины, разбудил Крылова и Шевцова, и они прильнули к иллюминаторам. Из-за пологих холмов появились радиомачта аэродрома и позиция зенитной батареи. Через мгновение они пропали из вида, земля крутанулась под крылом волчком, и самолет резко пошел на посадку. Несмотря на плохую видимость, пилот мастерски посадил машину. К ней тут же подъехали две легковушки.

Сильная поземка стелилась по взлетной полосе, от крепкого мороза перехватывало дыхание. Температура была не меньше тридцати градусов. Крылов и Шевцов, спасаясь от пронизывающего ветра, поспешили к машинам. До лагеря было не меньше двух часов езды, но они отказались от обеда и, не теряя ни минуты, тронулись к одному из «островов архипелага».

Эмки плавно покачивались по укатанному снежнику и не сбавляли скорости. Движение в этот ранний час было небольшое. Навстречу в основном попадались полуторки, груженные кругляком и досками. Жизнь в ГУЛАГе не останавливалась ни на минуту. Бригады заключенных, спецпоселенцев и рабочих из «трудовой армии» с утра и до глубокой ночи рубили и пилили лес в тайге. Все было подчинено одной цели: «Все — для фронта! Все — для победы!». И потому жизнь «врагов народа» на весах партийных вождей ничего не стоила…

Доходяга Иван Плакидин с другими «тяжеловозниками», получившими четвертак с довеском в пять лет на спецпоселение, второй месяц загибался в Медвежьем распадке на рубке и трелевке леса. Их бригаде не повезло — делянка досталась на болоте. Лес был редкий, и потому лошадей и трактор начальство не выделило; все приходилось таскать на себе. Как назло попалась лиственница — дерево злое и вредное, людей не любит. Несмотря на мороз, пила застревала в вязкой древесине, и чтобы ее освободить, каждый раз приходилось забивать в щели клинья. После двух-трех ударов чугунным молотом начинали отниматься руки и болеть кости. Боли продолжали мучить и после работы. Цинга, дистрофия и это проклятое дерево высасывали из зэков последние капли жизни. Из тех, кто с Плакидиным попал на участок, в живых осталась едва ли половина. Лютый холод медленно добивал тех, кто еще держался на ногах.

Каждое утро Иван просыпался с одной и той же мыслью: морозы спадут и случится чудо — старший нарядчик снимет его с бригады и направит в столярку. Там, под крышей, рядом со столовой, можно было отогреться и подхарчиться у знакомых «придурков» в хлеборезке. Но наступал новый день, мороз не спадал, а нарядчик упорно посылал его на делянку. Плакидин понимал, что вряд ли протянет больше недели. Завтрака хватало самое большее на пару часов, а потом наваливались усталость и мороз. Плечо не ощущало боли от бревна. Стылый холод проникал под изношенный ватник, терзал и кусал измученное тело через дыры в бахилах и рукавицах.

К концу дня в нем, казалось, вымерзало все: мозг, кровь и кости, а в голове звучал только один звук — удар топора. Он плющил и терзал мозг. Вечером в зону возвращались не люди, а бледные тени. Чуть теплая миска баланды и кружка подслащенной бурды ненадолго возвращали к жизни. В выстуженном бараке, где верхние места и места у печки занимали блатные с их шестерками, им — «врагам народа» — приходилось довольствоваться нарами у параши и по углам.

Чуть живой от усталости, холода и голода Иван забрался на свое место. Чтобы хоть как-то сохранить драгоценное тепло, укутался с головой в то, что еще не отобрали урки и охрана. На время боль в суставах и правом плече отпустила, затем унялась дрожь в теле, и он забылся в коротком сне с одной единственной мыслью: «Надо что-то делать, что-то выдумать, чтобы не остаться там, на лесоповале, и не умереть в холодном сугробе».

Самой смерти он давно перестал бояться. Она находилась рядом и смотрела на него равнодушными, отупелыми взглядами доходяг, напоминала штабелем мертвецов, сложенных за стеной инфекционного барака. Промерзшая, как бетон, земля отказывалась принимать их, а времени и рабочей силы у лагерного начальства не оставалось на то, чтобы долбить вечную мерзлоту; это было непозволительной роскошью тратить его на покойников-зэков, когда враг стоял у ворот столицы. Все они, начальник лагеря, нарядчики и бригадиры, лезли из кожи вон, чтобы выгнать план. Невыполнение грозило военным трибуналом, а в нем не чикались, виновным тут же клепали «червонцы» и «четвертаки». И чем тяжелее становилось положение на фронте, тем больше прибавлялось работы похоронной команде. Каждое утро она штабелевала очередную партию «откинувшихся доходяг», и уже никто не обращал внимания на этот, не знающий убыли, «временный склад».

Смерть стала также привычна, как чашка баланды по утрам и команда «отбой» по вечерам. Плакидин жил только одним, как бы так исхитриться, чтобы умереть в тепле на больничной койке. Он бежал от равнодушия, которое было страшнее холода и самой смерти. Оно выстуживало сердце, душу и превращало их в вечную мерзлоту.

Иван с тоской думал о том, что возможно завтра, а может — послезавтра, его оставят последние силы, он рухнет в колючий сугроб и больше никогда не поднимется. Кто-то из охраны лениво приподнимется над костром и прикрикнет, может, даже пальнет или натравит бешеного Троцкого. Но даже эта дурная псина, недолго потаскав тело по вырубке, бросит где-нибудь под кустом и вернется к хозяевам и теплу. Те даже не пошевелятся, чтобы отогнать шестерку Коромысло, который давно зарился на его свитер, чудом сохранившийся с московской пересылки.

Жадные, трясущиеся руки сдерут с деревенеющего тела то, что еще можно обменять у лагерной обслуги на пачку махры и чифиря. И никто, даже добряк Сергеич, с которым они месяц кантовались в штрафном бараке, не прогонит «шакалов». В конце дня он и другие «доходяги» взвалят на себя заледеневший труп и, как бревно, потащат в лагерь. Спотыкаясь о валежины и проваливаясь в сугробы, они будут проклинать его за то, что помер не по-человечески, за то, что отбирает последние силы. Уже в лагере, когда другие бригады начнут хлебать вечернюю баланду, им еще придется стоять на плацу, пока комендант с врачом не проведут по акту «загнувшегося от инсульта „доходягу“», и штабель мертвецов у «временного склада» пополнится еще одним «бревном».

«Ну и пусть! Наконец отмучусь», — вяло шевелилась в сумеречном сознании Плакидина эта мысль. Постепенно боль ушла из тела, оно уже не ощущало стылого холода, и он провалился в другой мир…

Упругие струи соленой воды забивали рот и нос, вздыбившаяся морская волна вынесла его на гребень и, сердито зашипев, стремительно увлекла вниз. Мускулистое, загорелое тело выскользнуло из гневно вскипевших бурунов и, подчиняясь энергичным взмахам рук, поймало новую волну. Она пыталась извернуться под ним, но он яростно молотил ногами и упорно пробивался к затону между скал. Встревоженная Лидия, забыв про книгу рассказов Зощенко, металась по кромке берега и высматривала его среди бушующих бурунов.