Я шел вслед за Моксанимом, руки мои занемели от тяжести груза, задубели от холода, и мне было страшно, что пальцы мои сами разогнулись, выпустили картонную коробку, — и произошла катастрофа вселенского масштаба. Старик Со Енсу и старуха Че Мандари не получили свое кимчи от благотворительных щедрот миссии, из рук Моксанима, не вознесли вместе с ним благодарственной молитвы Господу, сложив ладони перед собою — вполне по-буддистски, — и умерли зимой, один за другим, от голода и огорчений, — ибо скудная еда не пошла у них без пронзительно горького кимчи, которым обычно можно было заесть любое, самое тяжкое нежелание жить и самую безутешную обиду на Создателя за то, что он создал их человеками, у которых могло не оказаться к концу земной жизни даже глиняной бочары с соленым кимчи. Обида же на Создателя со стороны любой из едящих и дышащих Его тварей могла вызвать гнев Вершителя Неба, и Он, рассердившись на стариков, Со Енсу, семидесяти восьми лет, и Че Мандари, восьмидесяти двух лет (она была старше, но, несмотря на то, что была согнута в поясе напополам и ходила, опираясь на клюку, была намного подвижнее и здоровее мужа и все делала по дому, на огороде, и даже накануне своей смерти собрала урожай — два больших целлофановых мешка сушеного красного перцу, который сама и высушила преотлично) — Всевышний мог смахнуть с лица земли вообще всех любителей острого кимчи, заправленного чесноком и красным перцем, или в сердцах устроить очередной конец света специально для корейской нации. А так как корейцы рассыпались по всей земле и оказались во всех уголках шести континентов, пришлось бы разгневанному Создателю, к сожалению, стирать с земли вместе с ними и всех коренных жителей — вот тебе и вселенская катастрофа.

Но я не выронил тяжелую картонную коробку и благополучно донес ее до порога крошечного старенького домика на деревянном каркасе из кривых тесаных бревнышек, заложенном глинобитными стенами. Старики, к счастью для всего эксклюзивного человеческого мира, получили от Моксанима свою долю кимчи этого года (считай, — получив от слуги Божия, получили от самого Бога!), и на эту зиму человечество было спасено, и к этому я также приложил свои руки в прямом смысле.

Протестантский священник помолился вслух, вместе со стариками, склонив низко голову и сложа руки, ладони к ладоням, — вполне по-буддистски. Слуга Божий просил Господа, чтобы Он дал благословение бедным старикам, молил Его снизойти к их убогому и сирому одиночеству вдвоем среди кишащего мириада человеческого мира, — и дал бы им обоим немучительной смерти, когда пришел их час. Все это он говорил слаженным красивым голосом, испускающим добротолюбие и благопристойность, — но вот он принялся ругать сатану и гнать его вон из этого дома, и тут голос священника стал неузнаваем. В нем появился металл, в нем проявился дракон рыкающий, голос стал несдержанным, как у базарного ругателя:

— Вон! Вон отсюда, сатана, враг Господний и враг человеческий! Уноси отсюда ноги, пока я силою своей молитвы и с Господней помощью не загнал тебя в ад огнедышащий, где тебе и место, сатана нечестивый, с мохнатыми конскими ногами, коровьим хвостом и козлиными рогами!

И тут я услышал тихий клокочущий хохот, что доносился из-за спины истово молившегося костлявого старика Со Енсу. Баритональный, сытый смех, несомненно, исходил не со стороны этого напуганного длинной жизнью и близкой смертью старика, который, наверное, за всю эту длинную жизнь ни разу и не подумал, не осмелился и просто ни разу не имел желания рассмеяться подобным образом, — хохотал словно пузатый, в черной шапочке цилиндром, самодовольный барственный янбан. И я понял, что сатана, вызванный ругательной молитвой истового Моксанима, на сей раз решил объявиться в виде корейского феодала — янбана. Он привстал за спиной молящегося старика Со Енсу, перешагнул через низко склоненную в молитве, уткнувшись лбом в свои коленки, старуху Че Мандари, восьмидесяти двух лет, шагнул к двери и, обернувшись на пороге, мановением белой красивой руки позвал меня за собой. Я поднялся и, не участвовавший в общей молитве, свободно покинул сей непринужденно образовавшийся протестантский молитвенный дом.

Меня во дворе поджидал корейский барин-янбан в черной шляпенции из конского волоса, в черном халате, — пузом вперед, руки заложены за спину. В общем, это была очередная штучка того, которого столь азартно и нелюбезно изгонял Моксаним из крохотной, душной, вонючей обители престарелых бедняков. Приблизившись ко мне вполне маскарадной, стилизованной походкой корейского феодала, сатана улыбнулся столь же стилизованной улыбкой оного. Затем, выходя из роли, задал мне вопрос вполне в своем классическом, превосходяще-ироническом, саркастическом, но вполне интеллигентном тоне, не лишенном дружелюбия:

— Вы, кажется, хотели о чем-то говорить со мною, вечный Александровский сателлит?

— Да, хотел, но раздумал.

— Отчего же раздумали, любезный?

— Потому что никакого значения это не имеет.

— Вы хотели сказать: и это не имеет?

— Ваше уточнение вполне уместно. Именно это я имел в виду.

— Но в настоящем случае меня могло бы охватить чувство легкого любопытства: о чем же вы хотели говорить с самим сатаной?

— Вы же всегда все знали заранее. Свое легкое любопытство вы уже сто раз удовлетворили, князь тьмы, прежде чем задавали вопросы.

— Но из того, о чем вы хотели у меня спрашивать, не исходила ясность в одном: как вы, Александр Бронски, лично относитесь ко мне? Дружелюбно или не очень, как этот смешной корейский протестант-пресвитерианец?

— Когда-то на этой земле был писателем некто Аким, который и написал некий роман об этом. И так как между ним и мною ничего не стояло, мой ответ и прозвучал в его известной книге.

— В какой? Ведь я, любезнейший, прошу простить меня, не читал этого романа. Слишком много романов настрочили перепуганные писатели о моей мистической персоне. Всех романов не перечесть. Итак, какой же ответ прозвучал в вашей книжке, хорошо ли автор отнесся ко мне или плохо?

— Этически некорректный вопрос, — отвечал Александр Бронски, — вопрос провокационный, весьма опасный для этого автора. И в упомянутом опусе «про это» фигурировало несколько демонов весьма высокого разряда, но все помельче вас, князь. И авторское отношение к этим антигероям было самое разное… Но для чего знать об отношении автора лично к вам, князь? Не все ли равно Верховному комиссару демонария, что когда-то прожил свою одну штуку жизни некий писатель, который относился к вам — хорошо ли, плохо… — совершенно не веря в ваше персональное существование? Он полагал, что люди носили дьявола в себе, впрочем, как и бога. Эти отчаянные люди сотворили бога и дьявола по своему образу и подобию. Бога истинного и его настоящего антагониста никто из этих людей не знал от дней их собственного сотворения и до последнего дня их существования на земле. Они однажды исчезли с ее лица, так и не познав истинного бога и истинного дьявола. Поэтому, князь, перестаньте прикидываться корейским дворянином и быстренько ушли с этого убогого крестьянского двора, ибо вас не существовало ни в виде пузатого янбана в шляпенке цилиндром из черного конского волоса, ни в каком-либо другом обличье, — вы существовали в беспомощном, бескрылом, стереотипном воображении многих писателей, в том числе и этого….